Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Ощупываю дверь. Ищу замок. Я помню, что на дверях магазинов обязательно должны быть большие висячие замки, похожие на бульдогов. А здесь его почему-то нет. Ясное дело – немцы. Нация изобретателей, будь она трижды неладна. Дверь заперта на внутренние замки. Их, кажется, два. Меня учили анализировать творчество драматургов, меня учили сценическому перевоплощению и музыковедению, только вот взламыванию замков меня, к сожалению, не учили. Придется учиться самому.

Промаявшись полчаса с дверью, я понял, что здесь у меня ничего не получится. Тогда я обошел дом. Точно, ура Аристотелю! Из каждого положения можно найти по крайней мере два выхода: вернее не скажешь. В магазин вела еще одна дверь, а рядом – закрытое ставнями окно. Не такими, как у нас дома, а цинковыми, гофрированными, похожими на самолетный фюзеляж. И эти ставни – я только потом вспомнил, что их называют жалюзи, – были заперты маленьким замком, таким, как на ящиках почты.

Ноги у меня подкосились, и я опустился на землю. Я лежал на земле, улыбался и смотрел на маленький замок, который я смогу открыть не то что руками – зубами смогу открыть. Только сначала надо отдышаться.

Надо мной проносились облака. Они казались черными, потому что небо было чистое и звездное. Звезды, казалось, перемаргивались друг с другом и со мной тоже. Луна светила окаянно белым, холодным светом.

Сколько раз в лагере я смотрел в небо, чтобы не думать о проволоке с пропущенным через нее током! И слезы подступали к горлу. А сейчас я смотрел в небо спокойно и только следил за тем, чтобы поскорее восстановилось дыхание. Люди, становясь свободными, редко плачут, глядя в небо.

Замок отлетел быстро. Я поднял жалюзи, взломал форточку, открыл окно и залез в магазин. Я задохнулся от запахов, давно забытых мною. Как я уговаривал себя не есть сразу! Но ничего из этого не получилось. Круг копченой, жесткой и сладкой колбасы я съел в мгновенье. В животе сразу же заболело резкой болью. Мне показалось, что колбаса царапает всё внутри, будь она трижды неладна.

Я сбросил с себя робу и остался голым. Сначала я нашел в ящиках шерстяное белье. Искать пришлось долго, потому что белый лунный свет падал на противоположною стену, туда, где лежали продукты. Поэтому я вытаскивал ящики один за другим, пока, наконец, не вытащил толстое шерстяное белье. Потом я нашел носки – тоже толстые, шерстяные. Я надел все эти сказочные вещи на себя и сразу же почувствовал тепло. Оно шло в меня, становясь невыносимо жарким.

Я здорово болен, понял я, это реакция на холод. Простудился и сейчас только почувствовал жар.

Потом я надел костюм, шапку, пальто, подобрал себе большие ботинки, набил карманы колбасой, сыром и сахаром, собрал свою робу и вылез в окно.

Робу я зарыл в песок, как только вошел в лес. Прошел еще немного, а там забрался в кусты, лег и сразу же уснул.

…Отец мне говорил: «Поступишь в театр, поедешь с гастролями за границу и привезешь мне тогда егерское белье. Преотличнейшим образом его делают в Германии. Болезнь враз снимает. А из свободной штанины я перчатки сошью…»

Проснувшись, я сразу же вспомнил отцовские слова. Лежу и пытаюсь сообразить: почему я вспомнил именно эти его слова? Не его самого – безногого и седого человека, не его голос – хрипловатый, усмешливый, а слова, сказанные им.

Потом я слышу детский голос. Какой-то мальчишка поет песню по-немецки. Поворачиваюсь, раздвигаю кустарник и вижу, как по лесной дорожке на велосипеде едет мальчуган. Это он поет песенку.

Мне сейчас велосипед был бы очень кстати. Одет я нормально, как немец, и мог бы поскорее уехать на велосипеде от этого места, но мне становится стыдно этой мысли: отобрать велосипед у мальчишки? Мальчишки в нашу «игру» не играют, они тут ни при чем, мальчишки в коротких штанишках, – пускай ездят на велосипедах и поют песенки, а я и пешком смогу уйти.

Дорога кажется каучуковой. Это опавшие листья легли на тропинку, и она теперь пружиниста, как мягкая резина. Идти по такой дороге – одно удовольствие. Ноги не устают, дыхание держится ровное и спокойное. Мне тепло идти, даже скорее жарко.

«Черт, вот почему утром я вспомнил про егерское белье, о котором говорил отец, – догадываюсь я. – Оно очень теплое и легкое, недаром же так жарко…»

Тишина. В отчаянно светлом небе – осеннее солнце. Слышно, как с деревьев опадают листья. Это всегда очень грустно. Наверное, оттого, что в детстве листопад связывался у нас с началом занятий в школе.

Я даже засмеялся этой мысли. И – сразу же замер, испугавшись. Я сошел с тропинки в чащобу и постоял там минут десять, пережидая. В стране врагов надо молчать. Дальше я шел очень тихо.

Мне казалось забавным: осень – пора грустного очарованья и все такое прочее, а в подоплеке – начало занятий в школе или в институте, конец летней свободе. А весна особенно радостна предвкушением лета, а лето – это всегда свобода. Хотя я сейчас рассуждаю, как истинный двадцатидвухлетний студент.

Хм. Какой же я студент?! Я беглый лагерник, бывший солдат, человек без прав, только с одной обязанностью – выжить, для того чтобы потом драться.