Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Вечер ушел сквозь кленовую листву,
В серое небо Лианфалу.
Ночь подкралась с зажженными фонарями,
Будто могильщик.
А женщина осталась. Она осталась.
Хотя ее здесь нет.
Женщина всегда остается возле,
Если только ты хочешь этого.
Слышишь, как прекрасно в отрогах гор трубят олени?
Они, словно рыцари перед боем,
Сейчас у них начнется турнир,
В котором победителем будет даже проигравший:
Ах, как прекрасно мое счастье.
Оно значительно больше меня ростом,
У него медальный профиль,
И это мое красивое счастье любит самая красивая и умная женщина…
И чем больше я думаю об этом моем рослом счастье,
Тем оно делается ненавистней,
Потому что уж кто как не я знаю:
Его нет вовсе.
Есть кленовая листва, ставшая в ночи чугунно-литой,
Есть тоскливые гудки пароходов на Дунае,
И надо всем этим царствует городской магистрат,
Который предписывает экономить электричество,
Особенно ночью,
А чтобы не было безобразий – выпускает полицейских с фонариками.
Тихо! Слышишь, в предгорьях трубят олени!
А где же выход? – подумаешь ты.
И есть ли вообще выход?
Ведь правда – есть?!
Ну скажи?!
А мне будет совестно смотреть в твое лицо,
Потому что я знаю про все, о чем думаешь ты.
А ведь любовь обязательно предполагает тайну!
Чтобы я думал, что ты думаешь, что я думаю,
Что я ничего не знаю.
А я знаю все.
В сером сентябрьском предрассветье олени дерутся рогами
И кричат от любви и боли,
И по этому крику
Оленей находит охотник Калман.
Всегда есть выход.
Всегда есть выход.
И бьет их под лопатку разрывной пулей.
Длинной и медной.

Выстроено каре: дивизия, не меньше. Посередине каре – на подмосточке – Янош. А поодаль – офицеры с биноклями. И видят они, как с выси небесной идет к земле самолет, а за штурвалом Иван и точно-точно он самолет выводит на Яноша: мазанул по нему пропеллером, и форшмак вышел из носителя передовой идеи. Вот и потеха, изобретательно придумано!

Всё ближе, ближе самолет, вот он рядом с комиссаром, но – взмыл чуть вверх, скорость сбавил, господи, да комиссар-то возносится, ей-ей как Христос в небе полетел и ручки по-божески расставил, будто распятый.

Толчея! Ужас! Кто ниц попадал, кто в панике морду об морду расколошматил – да что ж это за светопреставление-то?! А это Иван лассо на Яноша набросил – и в небо потащил…

Нет комиссара, нет самолета – исчезли в предзакатном облаке.

– Как мне вас сажать?! Расколочу об землю! – Иван кричит из кабины уцепившемуся за веревку Яношу. – Вы плавать учены?..

– Нет!

– Вместо того чтобы марксизм свой штудировать, плавать надо было научиться!

Самолет прижался к воде, и нежно, прямо-таки артистически опустил Иван комиссара в воду. Сам сел на луг – и бегом к реке. Нет Яноша, только круги по воде ходят – бо-ольшие круги. Сиганул Иван в реку, вытащил Яноша – тот рядышком у бережка лежал, откачал его, открыл тот глаза, улыбнулся Ивану и сказал:

– Господи боже ты мой, живу, а?!

Идет в церкви отпевание. Поет батюшка громко, дьякон ему подпевает, на клиросе детский хор вторит. И до того жалостливо выводят ребятишки: «Ве-ечная па-амять, в-ее-чная память», что плачут все в церкви, но слез не утирают. Плачет и Иван, что стоит ближе всех к маленькому гробику, а кто в гробике – не видно, все полевые цветы – ромашки да колокольчики скрывают.