Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

– Я хочу, – продолжал генерал, понизив голос, – чтобы вы не считали меня врагом, но, наоборот, видели во мне доброжелателя.

– Это как называется? – спросил Янош. – Это называется приглашением к танцу?

– Простите? – подался к нему генерал Дрыжанский. – Не понял?

– Вербуете?

– Ну зачем же, – ответил генерал, понизив голос еще больше, – я предлагаю вам английский вариант: «Кто кого»! Если вы окажетесь сильнее и дальновидней, то не я вас завербую, а вы меня.

В это время дверь отворилась и вошел Анатолий Иванович Дайниченко вместе с избитым человеком, которого поддерживали трое, а один, в белом, но местами сильно окровавленном халате, стоял возле маленького столика чуть поодаль и раскладывал на столике иголки разной величины и формы.

И был этим окровавленным человеком большевик-подпольщик Николай Марцыпанов – «Сашка-купчишка», что бензин подвозил для Тибора Самуэли, когда тот пролетал через белых.

– Ну, – сказал Анатолий Иванович, – давай, товарищ Коля, рассказывай: этот через тебя пролетал или другой? Раз? Два? Три? Мы начинаем, мой… господин генерал?

Генерал досадливо махнул рукой, обошел вокруг Яноша, близко заглядывая ему в глаза, и вышел из кабинета.

Загоняют иглы под ногти комиссару Коле, воет комиссар, а полковник суетливо кричит Яношу:

– Вот-вот, из-за вас сколько мук делают людям! Смотрите, смотрите внимательней!

А Янош со стула упал – потерял сознание от чужой боли. Ополоснули его водой, снова посадили на стул, а он как глянул на Николая, так снова сполз на пол. Снова его ополоснули водой, и тогда он сказал:

– Зря это. Я все равно этого видеть не смогу и слышатьтоже. Для своего удовольствия – можете продолжать.

– Чужой боли боитесь? Так, так… От своей, значит, завоете…

– Может быть. А что – приятно слушать человеческий вой?

– Вопль поверженного – это вроде немецкого анекдота: труп врага хорошо пахнет.

– Это антика, – сказал Янош, – вам бы интеллигентности поднабраться, господин жандарм. Без этого вы нас можете просто убить, а победить – никогда.

– Ну, это мы еще посмотрим, – ответил Дайниченко и приказал своим помощникам: – Давайте, давайте, продолжайте же, господа!

И когда комиссар Коля, сделавшись мучнисто-белым от невыносимой боли, зашелся в длинном вопле, Янош, по-звериному легко подпрыгнув, бросился «ласточкой» на Дайниченко и ударил его с лету головой в лицо.

Дайниченко грохнулся на пол, и лицо его сделалось мокрым и скользко-красным от крови. Контрразведчики бросились было на Яноша, но Анатолий Иванович остановил их и сказал:

– В камеру его… А вас, капитан, попрошу остаться.

И когда Яноша увели, капитан, тот, что таскал Яноша, словно корову, на веревке, сказал:

– Убить мало негодяя!

– Убить мало, – согласился Анатолий Иванович, утирая лицо большим сине-розовым носовым платком, – вы его сквозь строй проведите. Покажите солдатам и офицерам трусливого обморочного зайчишку в обличьи большевистского наркома. Это будет хорошая воспитательная профилактика для людей. А потом подберите ему в камеру хорошего агента – наркомы перед смертью обычно передают самое важное товарищам по партии.

– Кого, господин полковник? – вздохнув, спросил капитан. – Всю агентуру подрастеряли… Кого к нему в камеру подсадишь?

– Так никого и нет?

– Шаром покати. Тут человек семь завербовали – но все больше дамы. Не сажать же ему в камеру шансонетку?

Дайниченко потер надбровье мизинцем и предложил:

– Ну хорошо, поищите кого-нибудь среди офицерства…

– Не пойдут, – решительно ответил капитан. – Закон чести, открытый бой и всяческая прочая романтическая чепуха.

– Что ж, мне к нему в камеру садиться? – спросил Дайниченко. – Или вам?

– Тут я думал – если, конечно, вы одобрите, – сказал капитан, – поискать кого на гауптвахте, из арестованных офицеров. Насилие, мародерство, гомосексуализм.

Полковник досадливо покачал головой и сказал:

– Ну попробуйте, что ли… Хотя большого успеха я тут не предполагаю…

А в комнате у Лизаньки тем временем лежал в постели Иван Ильич, а Лизанька лежала у него на груди, и он гладил ее лицо, а она ласкалась как кошка, обхватив тонкими своими – словно хлысты – руками могучую Иванову грудь и не менее мускулистую, словно лепную, шею.

– Я и не думала, что вас встречу, – шептала она, – всех поразметало как ураганом, любимый вы мой…

– Ты меня не называй так, – попросил Иван.

– Как?

– Ну вот так…

– Любимый?

– Да.

– Почему?

– Потому что я тебя не люблю.

– Ну и что? – удивилась Лизанька. – Я-то люблю вас, мне больше и не надо ничего.

И надела на шею Ивану золотую цепочку с диковинным камнем:

– Талисман, – сказала она, – цены нет ему…

– Смешная ты девка, ей-богу, – сказал Иван. – Ну-ка, налей мне выпить.

Лизанька подбежала к столику (хороша, хороша, слов нет), налила в синий штофчик водки, принесла Ивану, присела на краешек возле него – любуется им, глаза аж замерли, словно у кошки.

– Любовь только нам нужна, – тихо сказала она, – бабам, а вы если нам себя любить не мешаете – больше и не надо ничего.

– Данте Алигьери.

– Не было у меня такого.