Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

– Ну так что – архангел с неба спустился, да?! Вот, – генерал ткнул пальцем в донесение, – черным по белому: самолет с комиссаром ушел. Вчера ночью сел, заправился, а сейчас ищи ветра в поле!

– Но, Иван Ильич…

– Что Иван Ильич?! Он под комиссаровым дулом летит. Иван Ильич! А вы, понимаете, по ночным кабакам расхаживаете вместо того, чтобы ждать их на месте… Ну что я теперь доложу главнокомандующему? Уже и союзнички звонят…

– Мой генерал…

– Да прекратите вы меня называть «мой» генерал! Я не «ваш» генерал, а просто генерал! Французские штучки, понимаете… Совсем забыли про дисциплину, про элементарные начала воинского такта… Свяжитесь со Шкуро, узнайте через нашу агентуру у зеленых – старайтесь их перехватить там, что ли…

В кабинет втолкнули маленькую девочку – еще ребенка – ту, что вместе с «Сашкой-купчишкой» на подводе бензин везла в лес для самолета, в котором летел Самуэли. Избита, платьишко разорвано, стоит – плачет, трясется, ручонки на груди сжимает.

– Сядь, – сказал генерал, – сядь. Ну, ты что, как заяц в половодье? Побили тебя? Ну и правильно побили.

– Ты пойми, – доверительно улыбаясь и склоняя голову к девичьему уху, заговорил полковник, – мы ж у тебя не спрашиваем про то, что будет, – про то, что было, расскажи. Это ж вреда никому не принесет. Вот ты русская, а про чернявого молчишь. Сидел во второй кабине чернявый? Да? Смотри, Галя, господин генерал сейчас рассердятся и велят твою мамашу обидеть нашим казакам. А знаешь, как казаки обижают? Взводом обижают – до смерти…

– Мамочка, мамочка, мамочка, – затряслась девочка, – мамочка моя…

Полковник быстро взглянул на генерала, тот сидел, отвернувшись к окну, курил.

– Ну, видишь, господин генерал говорят, что не тронут твою маму, давай по-хорошему говори, по-нашему, по-русски. Чернявого покрываешь, а маму хотела на поругание отдать… Ну? Их сколько было-то? Трое или двое? Пилот высокий такой, видный, да? Да? Ну? Не бойся, говори, Галочка, ну.

Молчит девочка, затаилась, трясется, ни слова не отвечает.

– Ну, воля твоя, – сказал полковник. – Сама виновата. Век себе потом не простишь. Чернявых много, а мама – одна. Я вот свою покойницу каждую ночь вижу и думаю – ах, подлец, подлец, прости господи, как же мамочку не уберег…

– Хватит вам, право слово, – детей-то бы не вмешивали. Взрослых надо умных держать! – крикнул генерал последнюю фразу фальцетом. – Ее мать утром в камере на ее руках умерла!

В кабинете у Ястребова ранним солнечным утром Янош сидел рядом с ним за столом и читал шифровку из Москвы.

Самолет наркома Тибора Самуэли прошел районы, занятые деникинцами, и, удачно заправившись через наших товарищей в местах, находящихся под влиянием анархистов, взял курс на границу, к Львову.

Ястребов широко улыбнулся и сказал:

– Ну все. Теперь, считай, проскочили. Вам можно обратно, товарищ Янош, операция прикрытия себя в основном исчерпала. Они ждут вас, а Тибор Самуэли уже далеко-далеко.

– Вне сферы их досягаемости?

– Нет, конечно, в сфере досягаемости. Но теперь уже десять шансов из ста.

– Даже если бы был один, половина, тысячная доля шанса – я бы полетел дальше.

– Проще подписать себе смертный приговор. Все наши, принявшие товарища Самуэли в белом тылу, – арестованы. Савостьянов – вы же слышали. По-моему, лететь вам дальше нецелесообразно.

– Это приказ партии?

– Это мое мнение. Вы же идете на верную гибель…

Летит в небе маленький самолетик, снижается к земле, ведут его бинокли наблюдения из чащи, офицер опускает бинокль и шепчет:

– Господи, Иван Ильич!

Хватает трубку телефона, бьет по рычагу, кричит:

– Щука?! Я Лебедь! Летит одуванчик со скрипочкой!

Полковник Дайниченко вбегает к генералу без стука:

– Мой… господин генерал…

Тот, не опуская трубку от уха, махнул рукой, улыбнулся:

– Да, да, спасибо.

Парит самолет с выключенным мотором над колонной красноармейцев. Те самозабвенно поют Интернационал.

– Вы чьи? – кричит из кабины Янош. – Вы чьи, товарищи?

– Красные. А вы?

– Тоже, – машет им руками Янош, – сейчас сядем.

– По-моему, это не красные, – сказал Савостьянов хмуро.

– Почему?

– Зубов больно золотых много.

– Ну и что?

– Ничего… Большевики из золота собираются строить сортиры, и в рот себе буржуйский металл не вставляют.

– Садитесь, садитесь вы, право слово, – сказал Янош, – бензина ж нет…

Савостьянов включил мотор и повел самолет на посадку.

Подъехал к самолету «линкольн», на желтом сиденье – трое, бросились навстречу Яношу, обняли его – а ручки-то в кандалы – жик-жик – и с приветом.

А из лесочка бежит к самолету полковник Дайниченко Анатолий Иванович, заключает Савостьянова Ивана Ильича в объятия и в обе щеки засосом.

– От лица, – говорит, – всех нас спасибо за доблесть, полковник!

В кабинет к генералу, где сейчас сидели Анатолий Иванович и Иван Ильич, ввели Яноша. Ввели его, словно корову на рынок: впереди шел офицер и тащил за веревку, которая была наброшена на шею окровавленного Яноша.

– Боже мой! – генерал Дрыжанский даже всплеснул руками. – Что за вид! Кто посмел бить этого иностранца?

– Еле у жуликов его отвоевали, господин генерал, – ответил офицер, – камера вздернуть его хотела.