Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

– Прекратить! Кончай произвол! – вдруг грозно заорал Янош. – Коммунисты, шаг вперед!

И столько силы появилось в его голосе, что все несколько опешили и командир шагнул к Яношу и сказал:

– Ну… В чем дело?

– Немедленно свяжитесь с ЧК Тулы и Мценска! Об исполнении доложить мне! – командовал Янош, стоявший под дулами со связанными руками. – Аэроплан укрыть – дождь! Выставить усиленные караулы! Выполняйте!

– А документ у тебя где? – спросил командир. – Твой где документ?

– Какой у меня может быть документ?! Мне через белых лететь!

Поздно ночью полковник Анатолий Иванович Дайниченко, продрогнув до костей – погода к ночи переменилась, с севера подул студеный ветер, небо насупилось, прижалось, взлохмаченное, к земле, – покинул свою полевую штаб-квартиру, куда были подведены все телефоны с основных, по его предположению, пунктов, где люди ждали савостьяновский самолет. Сказавши адъютанту, где – в случае чего – можно будет его, Дайниченко, отыскать, Анатолий Иванович отправился в махонький подвальный кабачок, где играла петербургская оперетта, перекрашенная под цыган: с цыган – слезы, их и желали, а с оперетты – смех, а до смеха ли сейчас – война…

В отдельном кабинете дым стоит коромыслом, спор идет генерала от жандармерии Дрыжанского и поэта – известного, считавшегося в былые времена крамольным, но репутацию эту создавала продажная газетная критика, и ее исподволь санкционировал политический сыск.

Генерал кивнул Анатолию Ивановичу на стул подле себя и спросил:

– Ну?

Анатолий Иванович отрицательно покачал головой, налил себе водочки, выпил и прислушался к яростной поэтовой тираде.

– Вы, вы, именно вы, охранители устоев, – Россию погубили! Особенно политический сыск – опять-таки впрямую к вам адресуюсь! Вы сами плодили подполье, сами! Два студента Марксом увлекаются, третий вам про это шепнет, так вы к ним сразу – кого? Провокатора! Нет чтоб молокососов вызвать да за вихры оттаскать – нет, вам давай-ка организацию создавай, да пошли кого к Ленину в Швейцарию, да побольше в организацию народа вовлеки, – поэт всплеснул руками, – сами ведь вовлекли, сами! А уж потом, когда она комом разрастается, тогда айда аресты! Зато на докладе есть что государю сказать – работаем, ваше величество, работаем. Глядишь – Анну вне очереди, на погон двойной аксельбант! А ведь у арестованных папаша оставался, мамаша, невеста, содержанка, друг, трактирщик, молочница… «Господи, да за что ж такого милого человека упекли на поселение – ай-ай-ай!»

– Где-то вы правы, – сказал генерал, закуривая, – где-то мы действительно оказались жертвой трагического парадокса: политический сыск, призванный бороться с революцией, оказался теми дрожжами, на которых революция взошла.

А наш Дайниченко, будучи по природе человеком бездарным, но с хорошей памятью и обостренным чувствованием ситуаций, промолчал, хотя чуть было не вступил в спор с пиитом, но тенденцию мышления и направленности рассуждений двух умных людей запомнил.

– Вы когда к этому пришли? – спросил генерал поэта, наливая ему хлебное вино в рюмочку. – Когда с нами дружили в Петербурге или сейчас, оказавшись в бегах?

– Тогда думал, сейчас – сформулировал.

– А зря. Надобно было тогда мысли свои в донесение – и мне на стол.

– Да, да, а в дуду вам не попадешь – тогда что? Был поэт с именем, и вдруг – ни звука, ни слова, о друг мой! Генерал, милый, все плохо, очень плохо – мы тогда каждый о себе думали, а большевики-то – стрекулисты, оседлали нацию – все в одну дуду, ой, не перешибешь это, не перешибешь. Меня тогда ей-ей подмывало – плюнуть на все ваши глупости…

– Ну и?.. – позволил себе спросить Анатолий Иванович, загадочно прищурившись.

– Таланту нет, – тоскливо ответил поэт, не обернувшись к Дайниченко, – так, рифму слышу, а таланту – ни-ни, – сказал он и вышел в зал, к цыганам, обнял Лизу, единственную цыганку среди всех здешних блондинок, и попросил: – Ну, лапа, давай, а? Давай, Лизанька…

– Я ехала домой, – запела Лиза, и свечи на столах позадували, только две возле нее остались, – печаль была тиха, и вся светилась я каким-то странным светом…

Генерал обернулся к Дайниченко и сказал, глядя мимо него на стену:

– Между прочим, этой песне Лизаньку в Петербурге выучил тот, кого вам все-таки следует ждать на пунктах возможного приземления. Я имею в виду полковника Савостьянова.

Дайниченко немедля поднялся, картинно поклонился генералу и пошел к выходу.

– Анатолий Иванович, – окликнул его Дрыжанский тихонько и показал глазами на Лизаньку, – и ее предупредите, что, мол, понадобится вскорости, надо Ивана Ильича порадовать…

Анатолий Иванович еще раз картинно кивнул и, дождавшись конца песни, когда начались аплодисменты, склонился к Лизанькиному уху и (учен, учен, как с агентами говорить, – со стороны ничего не поймешь) прошептал быстро что-то, а Лизанька даже вся побледнела от волнения и шаль прикусила. Ноги ослабли. Села на краешек эстрады, лицо в ладони спрятала.