Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

– Жулик – хоть и жулик, – сказал Анатолий Иванович, – человек, казалось бы, темный, а ведь, глядите-ка, тоже понимает, кого надо бить.

А Янош ни на кого не смотрит, только на Ивана смотрит пристально, а Иван хотел бы глаза отвести – не может, словно магнитом его притягивает к себе комиссар.

– Нуте-с, Иван Ильич, – сказал Анатолий Иванович.

– Может быть, сначала его к врачу? – сказал генерал. – Смотрите, как недоглядели ваши люди.

Янош усмехнулся, пожевал окровавленными губами, головой покачал: мол, поизящней надо бы вам роли распределять, поизящней.

– Или уж закончим формальность, да и к доктору? – предложил Анатолий Иванович и засмеялся. – А он соляную ванночку приготовит – прекрасное средство против побоев с открытой кровью!

– Перестаньте вы, право слово, – сказал генерал, – шутить надо тоже уметь.

– Старые принципы благородства, – сказал Янош, глядя в лицо государева пилота, – доброты и открытого мужества растоптаны… Давайте же, помогите жандармам, Иван Ильич…

Сидит Иван Ильич в полной полковничьей форме – с погонами и орденами – в подвальчике, поет ему Лизанька цыганскую песню, и пьет Иван горькую, по-русски пьет, европеец любой от такого брудершафта ноги протянет и богу душу отдаст.

А офицерики помоложе суетятся вокруг Савостьянова, семужки ему подкладывают, осетринки, хрустких грибочков, икорки паюсной.

– Ребятки, – говорит Иван, – я ж нищий. У меня, кроме эполет и орденов, за душой шиш. Правда, могу Владимиром расплатиться, в нем золота на грамм.

– Иван Ильич, да господи, это ж все реквизированное! Мы тут, как в коммунии: что хочешь – твое, только б способности были!

Иван намазал икры на ломоть хлеба, жирно намазал, и тому, что про коммунизм, в рот начал пихать:

– Давай, милый, за Москву первопрестольную, чтоб они там повымирали все, тогда без крови войдем. Давай, давай, закусывай! Молодец, ишь, как негр, стал черный! А мужицкое – мужицким и запивай!

Притихли вокруг, а Иван в бокал на пол-литра водку влил и говоруну в рот – силой – не силой – не поймешь, только всем как-то прохладно стало.

Подсел к Ивану Ильичу тот офицер, что Яноша волок на веревке к генералу, и сказал:

– Иван Ильич, полковник Дайниченко просит вас пожаловать на допросик… Там – умора! – с комиссаром упражняются…

– Я, между прочим, к жандармскому ведомству приписан никогда не был, – ответил Иван Ильич. – Я всегда был приписан к небу, подальше от подвалов…

– Да нет, там еще хотели бы вам очную ставочку дать с этим самым Тибором Самуэли.

– С кем-кем?!

– Да с венгром этим…

Задумался Савостьянов, спросил еще раз:

– Как, вы сказали, его величают?

– То ли Самуэли Тибор, то ли наоборот. Вы когда пожалуете на очную ставочку-с?

– Не пожалую вовсе, – ответил Иван Ильич.

– Так это не просьба, Иван Ильич, – сказал контрразведчик, – это приказание генерала будет, с вашего позволения…

Поднялся, откланялся и ушел.

Давешний поэт сказал:

– В последний свой час никого так не любишь, как палача, тебя истязавшего: он живой хоть, палач-то, а после все мертвое будет.

– Я тебя помню, – сказал Иван.

– Я тебя тоже, – ответил поэт.

– Ты продажная скотина, – сказал Иван.

– Ты тоже, – ответил поэт.

– Ты в дерьме подохнешь, – сказал Иван.

– Ты тоже, – ответил поэт.

– Ты молчи, – сказал Иван.

– Ты тоже, – ответил поэт.

– Иван Ильич, не надо, – попросила Лиза в тишине, – не надо, любимый.

– Ты отчего со мной так говоришь? – спросил Иван поэта.

– Ты знаешь, – ответил тот.

– Дурак – дурак, а дурак, – сказал Иван.

– Ты тоже, только ты – талантлив, – ответил поэт и плюнул Ивану под ноги.

В кабинете у генерала допрашивали Яноша. Анатолий Иванович Дайниченко, поправляя манжеты, чтобы не марать их во время составления опросного листка, настойчиво, но в то же время игриво спрашивал:

– Нет, вы уж все-таки ответьте, три часа воду в ступочке-с толчем: вы Самуэли Тибор или Тибор Самуэли? Я, знаете ли, по-вашему путаю: то ли у вас начало в конце, то ли конец в начале – ха-ха-ха…

– Как подданный иностранного государства, повторяю вам в сотый раз, – сказал Янош, – я буду говорить лишь в присутствии адвоката и только в том случае, если швейцарский консул будет присутствовать на этом допросе.

– Да какой тут консул, – радостно изумился полковник, – одних консулов большевики расшлепали, других, пардон, мы в суматохе… Они все, консулы-то, черные, поди народный гнев против них удержи. И в пенцнец – ни дать ни взять – сицилист.

– Не сицилист, но социалист, – поправил полковника Янош, – следите за фонетикой.

– Шутка-с, – ответил, полковник жестко, – нам не фонетика важна, а доходчивость до широких, так сказать, народных масс, среди коих вы свои сети разбрасывали.

Генерал, ходивший взад-вперед у окна, сказал, обернувшись:

– Ей-богу, Анатолий Иванович, эти словесные перепалки сейчас ни к чему. Послушайте, как вас там. Все имеет свои пределы: терпение тоже. У нас разворачивается победоносное наступление на Москву и Питер, в Будапеште тоже жарко, так что у нас нет нужды заниматься с вами слишком долго.

Дайниченко вышел в соседнюю комнату.