Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Дождь все льет и льет, а молодой паренек поглядывает на часы, а возле церкви, прижавшись к ее прогретой дневным солнцем стене, стояли окруженные конвоем Янош и Иван. Янош покашливает, Иван хмурится, просит паренька:

– Отведите его в дом, у него легкие больные, я один постою.

– Я те отведу в дом, – отвечает парень, – кончилось ваше время, паразиты… Товарищ командир! – крикнул он. – Время кончилось!

– Да ладно те… С Тулой связь оборвалась… сижу на аппарате – без толку. Молчат, как в бочку…

– Товарищ командир, они ж подосланные: мы с ими антимонии разводим, а беляк наверняка кольцом нас обкладает! Кончать их, и точка!

Парень вскинул винтовку. Командир в самый последний миг выбил у него из рук оружие, потому что сзади засветились два огонька в ночи – все ближе, ближе, ближе – автомобиль едет. Остановилась машина, выскочил из нее человек – весь в коже, командир скомандовал:

– Смирно! Равнение направо! Товарищ председатель Губчека…

Только не слушает его председатель Губчека, идет прямо к связанным, к Яношу и к Ивану, да не к Яношу идет к первому, а к Ивану, руки ему освобождает и целует трижды.

– Боже ты мой, – шепчет Савостьянов, – Петька Ястребов, быть того не может! – И к Яношу: – Я ж говорил вам: маскарад! Это Ястребов, корнет, мой ученик, я его в небо вывозил! Ай да Петька, ай да конспиратор!

– Товарищ предчека, – сказал командир, – то ж белый полковник Савостьянов…

– То лучший летчик России, – сказал Ястребов. – Простите, товарищ Перцель.

– Спасибо за революционную бдительность! – выкрикнул Янош и снял с головы кепочку, и шагнул к жертвам белого произвола – вечная слава героям, павшим за революцию…

Поползли шапки с голов, отзвучал ружейный салют…

Лежит на драном кожаном диванчике в кабинете у предчека Тулы Янош – раздетый лежит, худой до невероятия, а Ястребов аккуратненько так его массирует, а после на отработанное место груди ставит горчичник, а в кресле, попивая чай, сидит Иван и, недоумевая, спрашивает:

– А ты давно к ним переметнулся?

– Давно. В 1912-м.

– Ахинею-то не неси, мон пти. В 1912-м ты корнета получил и сделал на глазах убиенного государя императора бочку.

– Верно. Только в 1911-м я с каторги сбежал и у тебя под чужими документами учился.

– Кто делал документы? – морщась от горчичной боли, спросил Янош. – Мне делали товарищи в Тюмени.

– Нет, я уходил через Вятку.

– Андрей Бубнов?

– Да. Киров, Крестинский, Бубнов… Не очень больно, не жжет?

Янош дотронулся до горчичника, лежавшего на груди, и простонал:

– Рвет сердце. Стыдно признаться: боль не переношу.

Иван, свернув самокрутку, по-прежнему недоумевая, спросил:

– Петя, а почему ж ты тогда государя не пиф-паф? Рядом же стоял.

– Видишь ли, мы против террора.

– То есть как? А Столыпина Ивана Кузьмича угрохали? А Плеве – культурнейшего человека?!

Янош засмеялся сквозь слезы:

– Это, Иван, эсеры!

– Мы их в тюрьму сейчас сажаем, – добавил Ястребов, – им бы кого ни стрелять – лишь бы стрелять.

– Погодите, погодите, но эсеры тоже социалисты?

– К социализму, – сказал Янош, – как к самому передовому учению века, будут примазываться самые злые авантюристы. Наша задача – не дать им скомпрометировать социализм. Ой, не могу, снимите эту пытку! – взмолился Янош. – Кожа отделяется от мяса.

– А как вы, большевики, нас, интеллигентов, мучаете? – злорадно спросил Савостьянов и засмеялся, но под взглядом Ястребова осекся, замолк.

– Иван Ильич, – сказал Ястребов, – у нас на тебя главная надежда.

– Это как понять?

– А вот так… Те люди, которые должны были встретить вас в белом тылу, вчера арестованы. Если ты Перцеля Яноша не провезешь – никто не провезет.

– Ты что, меня в ЧК записываешь?!

– Да нет… Не достоин ты еще в ЧК, хотя пилота лучше тебя нет…

Отхохотавшись, Иван Ильич сказал:

– Нет, Петя, хочешь казни, хочешь вешай – только, если вы против террора, меня против самого же себя террор применять не проси. Я ж не прошу тебя помогать моим друзьям? Везти – везу, а все остальное – от Бога. На меня надежды нет.

Янош сорвал с себя горчичники, облегченно застонал и сказал:

– Все. Больше ни минуты. Не мучайте его, товарищ Ястребов, в Москве с ним об этом не уговаривались – я тому свидетель. Впрочем, простите, может быть, я залезаю не в свою компетенцию…

– Иван Ильич, – сказал Ястребов, – я взываю к твоему сердцу.

– А я к твоему, – сказал Савостьянов.

Янош тихо поднялся и пошел к двери, кутаясь в одеяло. Они б так и не услыхали, что он уходит, – только одеяло было длинное, а Янош маленький. Запутался он ногами в одеяле. Упал. И так он посмотрел на Ястребова и Савостьянова, и так он на полу шарил, чтобы отыскать свои очки, что не выдержал Ястребов и, отвернувшись к окну, засопел, а Савостьянов грохнул кулаком по столу и сказал:

– Вот, твою мать!

Генерал Дрыжанский даже не предложил полковнику сесть.

– Анатолий Иванович, вы меня, право слово, удивляете.

– Господин генерал, но, по агентурным данным, они ж из Троицкого уехали в Тулу и оттуда не вылетали.