Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Ранний августовский вечер был насквозь синий, пронизан на западе желтым жиром заката, который растекался вдоль по молодому соснячку. Далеко-далеко кукушка вела неторопливый отсчет дням чьей-то жизни.

Янош и Иван шли по узенькой наезженной дороге, которая то поднималась на взгорья, то вилась причудливой восьмеркой через луга, а то и вовсе исчезала в громадном сосновом бору – гулком и жутковатом, как пустой костел.

Иван, шедший первым – вроде как под конвоем, – вдруг замер и махнул рукой Яношу, но тот этого даже не заметил, погруженный в свои далекие раздумья, и остановился, только уткнувшись носом в могучую иваноильичевскую спину.

– В чем дело? – спросил он хмуро.

– Тш-тш! Глухарь, – прошептал Иван. – Дайте маузер.

– Нет. Я не дам вам оружия.

– Да не бойтесь вы, ей-богу! Захотел бы – отнял его у вас в секунду. Есть хочется.

– Я против убийства декоративных птиц и животных, – сказал Янош. – Это негуманно.

– Слушайте, – прошептал Иван, у него заходили желваки на скулах, – я не смогу везти вас разжигать пожар мировой революции, если у меня голова разваливается от голода.

– Имейте в виду, – сказал Янош, передавая Ивану маузер, – я этого есть не стану.

Иван досадливо махнул рукой и начал выцеливать глухаря, сидевшего на суку так картинно, будто это был не живой глухарь, а чучело в доме у богатого дантиста. Грохнул выстрел, глухарь неторопливо сорвался с дерева и шумно улетел в голубую чащу.

– Ха, – сказал Янош, – к тому же вы еще и мазила!

– Попробовали бы взять его пулей с такого расстояния!

– Видите тот сук? – спросил Янош. – Я его перешибу. Дайте сюда наган.

– Это маузер, а не наган. Не заваливайте мушку. Вы ж мушку заваливаете.

– Пожалуйста, воздержитесь от ваших советов. Я был чемпионом по стендовой стрельбе в 1912 году.

Грохнул выстрел. Сук даже не шевельнулся.

– Дайте сюда, – сказал Иван, – я покажу вам, как это делается.

Выстрелил Савостьянов мимо.

– У вас мушка сбитая, – сказал он.

– Ничего подобного. Дайте сюда, – попросил Янош и выстрелил навскидку. Мимо. Посмотрел на мушку и сказал: – В общем, действительно, я допускаю, что мушка несколько сбита.

– Не скрою, надо брать пониже, – сказал Иван, прицеливаясь, – не под яблочко, а под обрезик.

Мимо.

– Под обрезик! – злорадно сказал Янош. – Наоборот, всё наоборот! Надо приподнимать ствольную часть, чтобы выстроить точную траекторию предполагаемого выстрела: котангенс соединительной диспропорции глазного яблока, соразмеренный с деформированной натяженностью ствольного расстояния, и даст нам точность.

Грохнул выстрел. Мимо.

– Да, – протянул Иван, – в теории вы ничего… Подготовлены. Теперь я понимаю, отчего мы с вашей теорией голодные сидим. Пошли налево, там вроде большак – огоньки светят.

И двинулся Иван Ильич первым во мрак соснового бора, а Янош пошел следом. Они прошли совсем немного и – как искушение, как дьявол его побери, – на суку сидит громадный черно-бело-красный глухарище.

Иван обернулся к Яношу. Тот молча протянул ему маузер. Иван тщательно прицелился, нажал курок, и вместо выстрела раздался тугой металлический щелчок. Глухарь не испугался, даже клювом не повел.

– Где патроны? – прошептал Иван.

Янош тихонько ощупал карманы и сказал:

– В летательном аппарате.

И тут Иван взревел, и этого глухарь испугался, и улетел, а Иван просто-таки криком кричал:

– Мешком вас в детстве стукнули, что ль?!

– Вы убеждены, что на этот раз бы наверняка попали?

– Так здесь же тридцать метров! – проревел Иван и начал скакать к тому месту, где сидел глухарь, отсчитывая свои метровые прыжки, – раз, два, семь, пятнадцать…

И вдруг исчез Иван Ильич – будто и не было его вовсе. Янош тщательно протер очки и нерешительно сказал:

– Ау! Ау, Иван Ильич!

Откуда-то из-под земли донесся вопль и мычание. Янош на цыпочках подскакал к тому месту, где исчез Иван, и увидел яму – кулацкий лабаз, полный окороками, сырами, мешками с зерном и бутылями с самогоном.

– Лезьте сюда, – сказал Иван Ильич, разрезая окорок, – это же черт знает какое счастье, а?! Рабле, да и только!

Янош спрыгнул к Ивану, лицо его сделалось жестким и злым.

– Вот поэтому, – сказал он, – Москва и Питер сидят на осьмушке ржаного хлеба, Иван Ильич. И кто больше виноват в голоде, большевистская теория или кулацкая практика, – вопрос отнюдь не бесспорный.

– Ладно, – сказал Иван, – ешьте пока, что ли…

– Начинайте вы, – сказал Янош.

– Пока мы в России – я хозяин, мне и угощать.

– Во-первых, с этой минуты ни вы и ни я хозяин этого богатства, а пролетариат. (Иван не выдержал, поморщился.) А во-вторых, я ем всегда последним, поскольку у меня туберкулез.

– Ничего. Я не боюсь. А потом самогонкой прополоскаться можно.

– Самогонки вы не получите ни грамма.

– Это как понять?

– На самогоне мы полетим до Тулы. Самогон, если мне не изменяет память, не что иное, как спирт. Нет?

Летит в ночном небе самолет, огоньков на земле не видно, только молодой месяц слева висит и звезды лениво говорят друг с другом на непознанном землянами таинственном языке.

Иван Ильич посмотрел на приборы и загрохотал в переговорный шланг: