Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

– Нет ничего лучше этой охоты в Сибири… Когда я там был в ссылке, меня выучили охотиться с лайками. Кое-кто склонен считать лайку сторожевой собакой. Это не просто глупость: это невежество. Пойдемте в дом, я угощу вас обедом.

За обедом человек спросил:

– Ну, выкладывайте, какие у вас планы по поводу этого самого внедрения…

– Видите ли, к нам попал в руки один венгерский комиссар.

– Самуэли?!

– Нет, увы… Самуэли, видимо, уже в Будапеште. К нам попал человек, прикрывавший Самуэли, отвлекавший нас на себя.

– Где он?

– Его нет, – ответил генерал, – он смог уйти…

– Поздравляю. Фото у вас с собой?

– Мы его не успели оформить по правилам, все шло чересчур стремительно.

– Еще раз поздравляю.

– Разве что только вот, – сказал Дрыжанский, протягивая человеку дактилоскопическую табличку с отпечатками пальцев Яноша, – правда, мазали ему не тушью, а кровью – это случайно нашли в кабинете Дайниченко.

– Вы еще не убрали этого идиота?

– Увы…

Человек ушел с таблицей в другую комнату, а Дрыжанский увидел, как он начал быстро и очень аккуратно перебирать свою картотеку.

– Ха! – крикнул человек Дрыжанскому. – Идите сюда! Настоящей фамилии его я не знаю, а партийная кличка Янош Перцель. Он заместитель шефа их контрразведки.

Дрыжанский аж присвистнул.

– Вы с ним никогда не встречались?

– Нет.

– Он о вас ничего не знает?

– Из Венгрии я ушел чистым.

– Это шанс, – сказал генерал, – это великолепно. Пойдемте, я расскажу вам, что стоит делать…

Иван начал растирать гусиным салом цыплячью грудь венгерского комиссара и, намазав хлеб маслом, протянул его Яношу, сказав:

– Мало ли, что не хотите? Надо через не хочу. Иначе дуба дадите. Я бы на вашем месте уничтожил эту еду из принципа: она ж буржуазная. Продолжение идеологической борьбы посредством желудка.

Янош улыбнулся.

– Вы добрый человек, – сказал он, – но отчего-то хотите казаться злым и жестоким.

– Повернитесь на живот, прозорливец, – сказал Иван и осторожно снял компресс из листьев и трав с комиссаровой спины. Лицо его сморщилось, и он сказал: – Ничего… подживает. Почему вы считаете, что добрый?

– Потому что это видно. А напускаете известную циническую злость только потому, что человек вашего круга был не свободен от обычаев и нравов общества. Разве вы поначалу не замирали, когда вас спрашивали в гвардейском полку о происхождении? Разве вы не стыдились вашего крепостного деда? Всякий инородный элемент старается приобрести те признаки, которые остальным элементам, так сказать, изначальному монолиту, были присущи от рождения. Поэтому, видимо, вначале вы этим своим происхождением мучались, потом у вас был период бравады, что вызвало еще большее небрежение к вам со стороны наиболее тупоумных аристократов, а после вы нашли себе, как говорят актеры, лицо. Вы перешли от обороны доброты к наступлению жестокостью. Это нравится женам аристократов, следовательно, это понравилось и мужьям. Нет?

– Идите к черту, – сказал Иван.

– Спокойной ночи, – ответил Янош.

– Носа с этого сеновала не высовывайте.

– Здесь же нет белых.

– Здесь безвластие. А в России безвластие – самое страшное. Белые здесь в любую минуту могут появиться. И вот оденьте эту рубаху, все потеплее будет. А еды – на день-два хватит.

A ночь такая лунная… А старостиха такая вся – у-у-у! На софе лежит, ждет государева пилота, а Коля, страдалец за народ, такие крендели в храпе выводит, а собаки во дворе, посаженные на цепи, так от лая захлебываются, а Иван Ильич так старательно гвозди из старостиного забора выдирает и в кошель складывает – все гвозди из громадного забора повыдергивал к утру, как раз к тому времени, когда старостиха, истомленная любовным ожиданием, уснула, а Коля от пьяного сна пробудился и пошел за малой нуждой во двор, да шатало его, беднягу, он ручку-то свою откинул, чтобы за забор – надежду и опору – придержаться, а забор-то и полег весь, как шеренга под расстрелом.

Господи, господи, срам какой: стоит староста в одном исподнем, а кабаны в огороде его расхаживают, а куры зерно клюют, а вокруг – нищая и голодная деревня, тихая русская деревня, старики со старухами на завалинках сидят, воду пьют и корки сосут беззубыми ртами, а перетерев и пососав, делают тюрю, завязывают ее в марлю и грудным крохам в рот запихивают; а самолет Ивана Ильича улетает все выше и выше в небо – в направлении никому не известном, и нет на втором сиденье Яноша – пусто там, только кошель стоит с гвоздями.

В кабинете у генерала Дрыжанского разного народу собралось: и благообразные старухи, и жуликоватого вида типчики в тупорылых американских ботинках, и седые актеры, модулирующие голосом, и пролетарского вида купчики, и парочка интеллигентов с перхотью на плечах и с пегими шевелюрами – словом, паноптикум собрался, всех мастей агенты. Генерал оглядел свою гвардию, вздохнул горестно, сказал: