Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

– Не пора ли прекратить читать девизы врагов? Не пора ли утверждать свои девизы: «Никакого сомнения в правоте нашего белого дела!», «Никакой пощады врагам России!» А вы, изволите ли видеть, холите и нежите венгра и даже запрещаете своим подчиненным, истинным патриотам Белого движения, покарать злодея? Это как называется? Простите, Станислав Евгеньевич, старика, великодушно простите, но я вас понять никак не смогу и хочу считать вашу позицию не совсем продуманной.

Вернувшись к себе в кабинет, Дрыжанский достал из нижнего ящика стола начатую бутылку коньяку, налил себе темной, густой влаги в хрустальный стаканчик, одним махом, по-крестьянски, опрокинул его в себя и – застонал, как от боли, и даже головой начал мотать, словно измученная вконец лошадь.

Иван Ильич сказал Яношу:

– Собирайтесь, сейчас полетим лечиться. Я нашел такого монаха роскошного… Там у него и врачи, и лекарства…

– К монахам я не поеду.

– Это не такой монах, как все, – поверьте, я их тоже не очень-то жалую.

– Повторяю вам: к монахам я не поеду, никакой помощи от них не приму.

– Ну и помрете! – сорвался Иван.

– Ни в коем случае, – ответил Янош.

Солдаты окружили дом старосты – «народного страдальца». Офицер постучал в окно и сказал:

– Одевайтесь, покажите нам место, где живет Иван Ильич Савостьянов.

– Сей момент… Он в сарае покойного своего деда живет.

И староста быстро вышел и повел солдат – продавать своего мил-друга брудершера Ванечку. Окружили солдаты сеновал, где Янош скрывался, и тихонько отворили двери. Офицер осветил фонариком сеновал: лестницы, ведущей наверх, не было.

– Поджигайте, – шепнул он солдатам, – пусть подогреются.

И заполыхало сухое сено громадным факелом в фиолетовой – ни зги не видать – ночи.

Темная сцена театра. Идет репетиция «Отелло». Репетируют красноармейцы: мавра играет армянин, Дездемону – юная сестра милосердия, а Яго – рослый фельдшер.

Через зал идет Янош, снова одетый в кожанку, в сопровождении трех красных командиров и Ивана. Один из командиров тихо говорит:

– Товарищ Янош, я думаю, вам сейчас надо бы как следует отоспаться. На вас же лица нет.

– Тш-ш-ш, – шепчет Янош. – Тш-ш-ш, – и садится в кресло. – А кто ставит Шекспира? Где режиссер?

– Самодеятельность, – тоже шепотом отвечает командир, – всё сами.

– И если б знала Дездемона, – читает заученный текст армянин, – как нежность, вся мирская нежность во мне сейчас трепещет.

– Ха-ха, – грохочет фельдшер-Яго.

Лицо Яноша сморщилось, как от боли, и он захлопал в ладоши, прекращая репетицию.

– Нет, нет! – закричал он. – Все дурно! Все не так!

И – выбежал (откуда только прыть в тщедушном теле) на сцену.

– О, если б знала Дездемона, – начал он читать с такой пронзительной нежностью, что Иван Ильич вдруг почувствовал в себе холод, – как нежность, вся мирская нежность во мне сейчас трепещет…

Он обернулся в сторону, преобразился в Яго: «Ха-ха-ха!» – и это было страшным превращением, а после он стал трепетной Дездемоной и начал читать ее монолог, и настоящая Дездемона замерла, так чудно он читал ее монолог, а Яго смахнул слезу с красной щеки, а в зал, в темный зал, где царствовал голос комиссара Яноша, читавшего Шекспира, входили и входили красноармейцы и тихонечко усаживались в красных бархатных креслах и замирали, околдованные тем великим искусством, которое умрет вместе с каждым из нас поодиночке и со всем миром – если ему суждено погибнуть от рук злодеев, ничего не знающих о любви Мавра и нежности Дездемоны.

И люди Революции – ее солдаты – сидели в тишине темного зала и плакали, и было в этих слезах очищение и гордость за человеческий разум и за сердце человеческое. А когда кончил играть Шекспира Янош, взорвался зал аплодисментами, и красноармеец, сидевший подле Ивана с правой рукой на перевязи – молоденький рабочий паренек – сказал:

– Товарищ, похлопай об мою здоровую руку, пожалуйста!

И стал Иван Ильич, бывший полковник, бывший личный пилот бывшего государя императора, осторожно хлопать своей левой рукой по ладони правой руки молоденького красноармейца и слез своих не скрывал, да и никто их тут не скрывал, потому что слезы скрывают только от врагов.

Провожают красные командиры самолет, все выше и выше уходит он в бесконечно высокое небо, а по полю к ним несется машина, а в машине чекист везет пакет за сургучными печатями, а в пакете шифровка от Феликса Эдмундовича Дзержинского: «Товарищ Тибор Самуэли благополучно прибыл в Будапешт. Прошу сообщить об этом товарищу Яношу Перцелю. На границе дальнейший полет следует прервать и ждать указаний из Будапешта».

Красный командир поднял глаза в небо – а самолета уже и не видно, даже точкой, будто растворился в прозрачном предвечернем мареве.

Поднялся над землей ночной туман – плотный, словно вата.

– Какого черта вы меня тянули на ночь глядя?! – кричал Иван Ильич в переговорную трубку.

– Но мы же видим огоньки… Это пограничный Моч, я высчитал по карте.

– А садиться мы куда будем?!

– На землю.

Иван Ильич даже застонал от злобы:

– Убьемся мы сейчас! Ясно вам?! Убьемся!

Убиться не убились, а шасси обломали, плюхнувшись в болото.