Неизвестный Сталин

Урановые блоки через пять месяцев работы реактора уже обладали колоссальной радиоактивностью, измеряемой миллионами кюри. Здесь уже накопилось большое количество радионуклидов, делавших эти блоки горячими, с температурами выше 100 °C. Главными гамма-излучателями были изотопы цезия, йода, бария и многие другие. Работавший в то время в Челябинске-40 А. К. Круглов признает, что «без переоблучения участников извлечения блоков обойтись было нельзя»[167]. Понимал это и Курчатов. Предстоял выбор: «либо сберечь людей, либо спасти урановую загрузку и сократить потери в наработке плутония… Руководством ПГУ и научным руководителем было принято второе решение»[168]. Это означало совместное решение Л. П. Берии, Б. Г. Ванникова, начальника Первого Главного Управления (ПГУ), его заместителя А. П. Завенягина и И. В. Курчатова. Ванников, Завенягин и Курчатов, находившиеся почти постоянно на объекте, руководили всей работой. Берия получал регулярные доклады и обеспечивал срочное изготовление новых алюминиевых труб через Министерство авиационной промышленности.

Вся работа по извлечению из реактора 39 тысяч урановых блоков — 150 тонн урановой начинки — заняла 34 дня. Каждый блок требовал визуального осмотра. В записанных воспоминаниях Ефима Павловича Славского, бывшего в 1949 году главным инженером аварийного реактора, а в последующем руководившего много лет всей атомной промышленностью СССР, знаменитым «Средмашем», опубликованных частично в 1997 году (через несколько лет после смерти Славского в 1991 году), свидетельствуется: «Решалась задача спасения урановой загрузки (и наработки плутония) самой дорогой ценой — путем неизбежного переоблучения персонала. С этого часа весь мужской персонал объекта, включая тысячи заключенных, проходит через операцию выемки труб, а из них — частично поврежденных блоков; в общей сложности было извлечено и вручную переработано 39 тысяч урановых блоков».

Курчатов принял в этой операции личное участие, так как только он в то время знал, по каким признакам нужно было проводить дефектацию блоков. Только у него был опыт работы с экспериментальным реактором в Лаборатории № 2 в Москве. Славский свидетельствует: «Никакие слова не могли в тот момент заменить силу личного примера. И Курчатов первым шагнул в ядерное пекло, в полностью загазованный радионуклидами центральный зал аварийного реактора. Возглавил операцию разгрузки поврежденных каналов и дефектацию выгружаемых урановых блоков путем личного поштучного их осмотра. Об опасности тогда никто не думал: мы просто ничего не знали, а Игорь Васильевич знал, но не отступил перед грозной силой атома… Ликвидация аварии оказалась для него роковой, стала жестокой платой за нашу атомную бомбу… Еще хорошо, что он переборкой блоков занимался не до конца; если бы досидел тогда в зале до финиша — мы бы его тогда и потеряли!»[169]

Из свидетельства Славского остается неясным, сколько времени работал в центральном зале реактора Курчатов, сортируя урановые блоки. Работа шла шестичасовыми сменами круглосуточно. Дозиметрические условия в разных частях центрального зала, находящегося над реактором, не сообщаются, возможно, что их вообще не измеряли, во всяком случае, регулярно. Я думаю, что Курчатов участвовал в этой работе не более двух-трех смен. Слишком велика была радиационная опасность. Но, как свидетельствует Славский, эта работа стала для него роковой. Курчатов получил лучевое поражение средней тяжести. Лучевое поражение не обязательно ведет к развитию рака, оно повреждает весь организм и вызывает преждевременное «радиационное» старение. В первые недели после такого сублетального облучения повреждается в основном иммунная система (костный мозг) и функции кишечника. Сколько времени болел Курчатов после своего смелого, скорее даже отчаянного, поступка, сказать трудно. Во всех биографиях Курчатова события начала 1949 года вообще не излагаются. Об авариях промышленного реактора сообщается закодированной фразой: «Не всегда и не все шло гладко, как это вообще бывает в новом деле»[170]. Безусловно, что именно переоблучения, которых было несколько, резко сократили жизнь Курчатова. В 1950-е годы он сильно и быстро физически ослаб, часто болел и умер в 1960 году в возрасте 57 лет.

Генерал МВД Авраамий Завенягин, заместитель Берии, наблюдавший за работой заключенных, которая также шла по сменам, тоже переоблучился и нанес непоправимый ущерб своему здоровью. Он умер в возрасте 55 лет. Больше всего пострадал профессор Борис Александрович Никитин, руководитель пуска радиохимического завода, также принимавший участие в «дефектации» урановых блоков. Дефектные блоки поступали именно в руководимый им сектор объекта. У него развилась более острая форма лучевой болезни, перешедшая в хроническую, от которой он умер в 1952 году в возрасте 46 лет[171].