Неизвестный Троцкий (Илья Троцкий, Иван Бунин и эмиграция первой волны)

О моем творчестве столько написано надуманного и ложного, что меня от этого претит. Я не поборник иллюзорного и ничего меня так более не коробит, как «пиранделлизм». <...> Я его отвергаю и не считаю своим детищем. Он изобретен заумными критиками и мне навязан.

Действительно, драматургия и режиссерские новации Пиранделло, вызывая бурную полемику в европейских театральных кругах, порождали всякого рода подражателей, что сильно его раздражало.

В заключение беседы Пиранделло отдал должное «русской теме».

Знаком ли я с русской литературою? Толстого, Тургенева, Гоголя, Достоевского и некоторых других классиков знаю. Люблю Чехова и читал кое-что Бунина. Если говорить о чьем-нибудь влиянии на мое творчество, то мог бы назвать Ибсена и Стриндберга. С советскою литературою почти не знаком, а потому затрудняюсь о ней высказаться. Все же полагаю, что если над такою великою страною как Россия пронесся ураган революции и сокрушил все старые устои, то это должно было найти отражение в литературе. Где же, однако, великие советские романисты и драматурги, отразившие в своем творчестве коллективную волю, страсти и деяния революции? Где новые, всесветно известные имена советских писателей? Мы слышим только имя Горького. Но Горький не порожден революцией! Его писательская слава давно оценена, признана и место ему на литературном Олимпе уже десятилетиями обеспечено. Правда, мой добрый приятель Таиров, присутствовавший недавно на театральном съезде в Риме, рассказывал чудеса о художественных достижениях Москвы. <...> Но опять-таки мне называют имена Мейерхольда, Станиславского и Таирова. Ни Станиславского, ни Мейерхольда я лично не знаю. Личность Станиславского, как художника, артиста и режиссера не нуждается в рекомендации. Она давно оценена и признана как руководящая в театральном мире Европы. И Рейнгард и я учились на постановках Станиславского . Мейерхольд тоже не новичок для деятелей сцены. Но где новые советские корифеи театра? Что нового в области кулис дала революция?²⁷⁰ Поеду ли я в Москву? Не знаю! Если обстоятельства и время позволят — может быть и рискну на путешествие в страну великих экспериментов. Мой молодой друг и сотрудник Колен²⁷¹ подбивает меня на эту поездку. Но я, как вам, может быть, известно, не сторонник коллективизма и коммунистической доктрины. Меня увлечь на этот путь трудно...²⁷²

Статья заканчивается комплиментами Пиранделло шведскому театру и Стокгольмскому гостеприимству в целом, а также упоминанием — весьма скупым! — о том, что по известным причинам «центр германской культурной жизни переместился из Берлина²⁷³ в Вену», а поскольку он, естественно, «намерен сотрудничать с немецким театром, <его> место в Вене». При чтении этой статьи И.М. Троцкого сегодня бросается в глаза тенденциозность автора, убежденного, как и большинство его соотечественников-эмигрантов, что «не может дерево худое приносить плоды добрые» (Мф. 7:18), а потому от «Триэссесерии» чего-либо достойного в плане искусства ждать не приходится.

Позиция понятная в свете «трагического раздвоения русской культуры на метрополию и диаспору, их взаимной непримиримости; принципиального разрыва советской литературы с предшествующей гуманистической традицией»²⁷⁴, но неприемлемая с точки зрения фактов истории литературы. К началу 1930-х в советской литературе появилось немало молодых писателей с большой художественной силой — Исаак Бабель («Конармия»), Михаил Булгаков («Белая гвардия»), Артем Веселый («Россия, кровью умытая»), Леонид Леонов («Барсуки», «Вор»), Борис Пильняк («Голый год»), Александр Фадеев («Разгром»), Константин Федин («Похищение Европы» и «Санаторий Арктур») и, конечно же, Михаил Шолохов («Тихий Дон»). Пиранделло, который не был книгочеем, этих имен не знал. К тому же переводы советских писателей на иностранные языки были весьма редки. А вот И.М. Троцкий, несомненно, следивший за литературным процессом в СССР, в данном случае демонстрировал явную предвзятость. Игнорирование советской литературы — несомненно, выражение определенной установки, способа восприятия, манеры чувствовать и думать — всего того, что определяло повседневное сознание русского эмигрантского сообщества первой волны.