Неизвестным для меня способом

Потом родился женщиной по имени Жанна, на юге Франции, в городке Динь-ле-Бен. Ему решительно не понравилось, жизнь у женщины Жанны была трудная, суетливая и убийственно скучная. Жанна весь день работала по хозяйству, хлопотала в саду, присматривала за скотом и детьми, никогда не мечтала, даже не думала ни о чем интересном, не любовалась красотой окрестных пейзажей – он только теоретически догадывался, что они бы ему понравились, пейзажи почти везде хороши. Жанна даже молилась механически, как приучили в детстве, не вдумываясь в смысл, потому что так полагается; к тому же, пока молишься, можно не заниматься другой работой, никто тебя не упрекнет.

Сперва намеревался побыть женщиной Жанной подольше, хотя бы несколько лет, потому что надо закалять волю, но и полугода не выдержал, взвыл от тоски, лег и умер. Опыт, как говорили старшие, величайшая драгоценность, но бывают, оказывается, такие драгоценности, которых много не надо. Вот просто не надо, и все.

…Потом еще восемь раз подряд рождался разными женщинами, и ему все больше не нравилось; начал думать, что быть женщиной даже хуже, чем тупым крестьянином или больным стариком: женщинам достается слишком много скучной работы, не оставляющей времени для интересного, а они почему-то на нее соглашаются. То есть не почему-то, а от избытка робости, это он быстро сообразил. Итогом всегда становилась бессмысленная трудная жизнь. Да и сама по себе робость, когда она не мимолетное чувство, а основа жизненного фундамента – то еще удовольствие. Полезно и поучительно, конечно, узнать, что такое в принципе есть, но испытывать это разрушительное чувство всем своим существом – спасибо, увольте. Знал бы заранее, вообще не стал бы играть. Ну или стал бы, но на каких-то других условиях – например, чтобы можно было самому заранее выбирать, кем родиться, а перед этим собрать информацию, какие вообще бывают люди, и хорошенько подумать, кем из них имеет смысл пожить.

Но ладно, задним числом правила не меняются, согласился играть наугад, значит, будем играть наугад. Благо никто не мешает прекратить любую из жизней сразу, как только она надоест.

Впрочем, справедливости ради, последняя из череды женских жизней более-менее удалась. Он тогда родился совсем молодой женщиной Анной восемнадцати лет, которая была так худа и вызывающе некрасива, что родня, отчаявшись найти ей хоть плохонького жениха, отправила ее в монастырь.

Монастырская жизнь оказалось спокойной, размеренной; тяжелой работы хватало и там, но у Анны оставалось время на чтение, к которому она приохотилась, и раздумья – наивные, простодушные, но ему были дороги не результаты ее размышлений, а сам процесс. И на небо Анна даже в течение одного дня смотрела чаще, чем все предыдущие вместе взятые за всю свою жизнь. И молилась, вполне понимая, что делает, а иногда даже, ощущая, с Кем говорит. И то ли от этих молитв, то ли от размышлений, то ли просто от частых взглядов на небо опостылевшей ему подлой, разрушительной робости постепенно становилось все меньше. В Анне, а значит, и в нем.

В общем, жить женщиной Анной оказалось вполне ничего, хотя все-таки нудновато: ее жизнь была слишком бедна на события, а он любил путешествия и приключения, ради них, собственно, и полез когда-то играть. Казалось бы, какие проблемы, надоело – завязывай. Но ему слишком многое нравилось, чтобы завязать. Аннины ежедневные размышления над книгами, доверчивые молитвы, наивные мечты о будущей вечной жизни, трогательные воображаемые миры, населенные лучезарными ангелами и кроткими девами, способными бескорыстно любить. И небо – какое же там было небо! Каждый день разное, даже если смотреть близорукими Анниными глазами. А может, как раз именно ее восторженными глазами небо виделось красивее себя самого.

Ради одного только этого неба имело смысл оставаться Анной подольше. Еще неизвестно, кем придется родиться потом.

Так засиделся, что обычная, так называемая естественная, природная смерть пришла раньше, чем ему окончательно надоело быть Анной. И это тоже был любопытный опыт, не хуже, чем вся остальная Аннина жизнь. Когда природная смерть приходит забрать по закону положенного ей человека, а в глубине его существа находит тебя, и из сокрушительной силы вдруг становится робким немым вопросом: «ой, а что я тогда тут делаю?» – это все-таки очень смешно. А великодушно сказать ей: «ладно, валяй, ты в своем праве, да и я уже вполне наигрался», – оказалось приятно. Вот что, наверное, имели в виду старшие, когда говорили, что великодушие – высшее проявление силы. Прежде просто верил им на слово, но не понимал.