«Нехороший» дедушка

Бросил машину: прости родная, боюсь пробок, побежал к метро. На душе у меня было хорошо и покойно. Не имелось и тени раздражения по поводу того, что я действую по предписанию Василисы и рыжего юного батюшки. Какая разница, по чьему совету, если действуешь правильно. Делай что должно, а там будет видно. Втиснусь в полумрак, отдамся полностью, без всяких заначек. Церковь – она большая и старая, она знает, она научит, поставит на нужное место, и можно будет уже не дергаться, не выдумывать черт-те какие версии, не предчувствовать попусту, смежить воображение. Не смущало меня и то, что финал моей истории слишком напоминает финалы современных плохих правоверных романов, когда после всех мытарств герой бредет обязательно к храму, а то даже и восстанавливает храм, разрушенный когда-то в лихие времена безверия. И хорошо, что еду не на машине, припаркованной во дворе у Нины, а простым народным транспортом – на метро, так я ближе к народным толщам, с их тихой богоносностью. Но в момент формулирования этой благонамеренной мысли поезд вдруг довольно резко, дребезжа старым железным телом, затормозил в туннеле.

А потом погас свет. И понятие «туннель» как-то особенно сильно материализовалось, как будто стены вагона сжали мне плечи. Народ оробело замер, и я мог убедиться, что мой страх не исключителен, это не мой личный психоз. И сейчас не хватало только, чтобы в пропитанной паникой темноте раздался голос Криворучко: «Ну что, добро пожаловать, сами знаете куда!» и вслед за этим – гнусный сатанинский смешок.

Даже представляя себе это, я точно знал, что это невозможно, вредитель Криворучко пойман, но в динамике заворочались неприятные, многозначительные хрипы, и я уже был согласен на самое пошлое радиохулиганство, лишь бы…

Свет загорелся, а потом опять погас. И это было очень похоже на неудачную попытку сил света поднять восстание во владениях тьмы. Тут уж началось брожение, пассажиры все разом раздраженно оживились, задергались еще пока негромкие возгласы. В разных местах вагона вспомнилось о террористах, все с непонятной готовностью соглашались, что это их рук дело.

А минута тем временем шла за минутой, и каждая следующая была длиннее предыдущей, в том смысле, что вмещала в себя все больше страха, злости.

Заплакал ребенок. Откуда он взялся? Пока поезд передвигался, не было видно никакого ребенка.

Вот оно, значит, как это бывает, подумал я. Паника уже была, но какая-то пока неконкретная.

Еще пару минут…

Но тут по железной кишке пробежала ступенчатая судорога. Подземная машина лязгнула невидимыми деталями и тронулась, и уже через полминуты мы вырвались в пространство станции. Тут горел обычный метросвет, как бы используемый по второму, по третьему разу, вроде спитого чая, но как он меня обрадовал! Я Евгений Иванович, а не Иван Ильич, но и мне увиделся особый смысл в этой небольшой подземной перипетии.

Взглянул на часы – успеваю. Храм в сотне метров от метро, ну, в полутора сотнях. Стремительно, как спорт смен, все же у нас тут спартаковские места, давя одышку, я взлетел по ступеням и побежал в сторону парка «Сокольники». Без двух минут пять я вошел в храм, меня немного потряхивало – не от нетерпения, хотя и от нетерпения тоже. Сейчас, сейчас…

Но получилось не по-моему. Я приоткрыл дверь и уперся в чьи-то спины. Вертикальные и лежащие в земном поклоне. Смутился. Начали раньше времени? Но главное было не в этом, главное было в том, что внутри было темно. Может быть, и не абсолютно темно, а мне, влетевшему с улицы, так показалось.

Я отпустил тяжелую дверь, и она сама собой притворилась, оставляя меня вовне. На секунду я признал свое поражение – не для меня взойдет заря, но тут же решил – глупости, надо хотя бы войти и понять, почему там темно. Протянул руку к ручке, но дверь отворилась сама, и передо мной появился крупный, великолепно одетый мужчина, с шапкою в руке. Я, не умея подобрать подходящие слова, спросил его движением рук и растерянной мимикой: мол, что это и как это все понять?

– Да уже час как идет.

Вот оно что. Они не одновременно начинают во всех храмах. Но откуда я мог это знать?

Мужчина обогнул меня, остановился и сообщил, хотя я у него не спрашивал, что он спешит по важнейшим делам и последние песни сам прочитает дома. И резво исчез. Я был рад за него, у него имелся выход из положения, в то время как со мною имела место сплошная неприятная неясность. Хотел отделаться малыми тратами, прыгнуть в последний вагон. И промахнулся. Было очень стыдно.

Местная старушка, вся, разумеется, в черном, с очень бледным и морщинистым лицом, смотрела на меня с непонятным выражением, держа веник наперевес. Знал я этих церковных старушек, сейчас она меня…

– Да не убивайся. Андрея Критского еще будут читать один раз во время Великого поста. На пятой седмице, на стояние Марии Египетской.

Я виновато кивнул и пошел к выходу.