Некий господин Пекельный

Накануне писателю и голливудской звезде сказали, что на другой день в 20.00 их будет ждать самый могущественный человек самой могущественной страны мира. “Смотрите не опаздывайте! – предупредили их. – Точность – вежливость королей, а чем не король президент Соединенных Штатов Америки!” – “Не беспокойтесь, – отвечал Гари. – Мы приедем даже заранее”, – однако в назначенный день и час их еще не было на месте. Кеннеди смотрит на часы – “Омегу” желтого золота высокой пробы с выгравированным на корпусе именем владельца, – стрелки показывают 20.05. Нахальная, однако, парочка, думает президент. В 20.10 он принимается расхаживать по Овальному кабинету. Там, в кабинете, имеется американский флаг, глобус на треножнике, макет парусного судна, зубы акулы, несколько президентских безделушек, телефон (не красный), несколько папок с документами и маленький Джон-Джон – тсс! – под столом. В 20.15 президент вернулся в гостиную и стукнул кулаком (в буквальном смысле) по столу, так что тремя секундами позже cейсмолог Александр М. Айлесс зарегистрировал в Перте незначительный толчок. “Если у них не окажется уважительной причины, пусть пеняют на себя”, – подумал Кеннеди в 20.20. А в 20.30 – “Только смерть сможет их извинить”. Не сможет – вот они, живехоньки, явились наконец, слегка смущенные, – ну да, конечно, пробки… Кеннеди уж собрался сурово отчитать их, но… увидал улыбку Джин, ямочку Джин, синие глазки Джин, грудь Джин и, главное, маленький задик, так мило обтянутый джин…

– Джин! – говорит Гари своей невесте, пробуждая замечтавшегося Президента. – Расскажи нашим хозяевам, что с нами случилось в Нью-Йорке.

– Ужасно глупо получилось, мы опоздали на свой рейс: думали, что самолет на Вашингтон вылетает из аэропорта Ла-Гуардия, а оказалось – из Айдлуайлда, – говорит актриса Джону Фицджеральду Кеннеди, чье имя пока еще не стало названием аэропорта.

– Нам ужасно неловко, – добавляет она и еле переводит дух.

– Ничего, ничего! – говорит, очнувшись, Президент и приглашает их к столу, где ждут остальные. Пропускает гостей: – После вас.

“Вот это джентльмен”, – восхищается Джин, входя в гостиную перед ним. “Вот это задик”, – восхищается Джон, глядя ей вслед с высоты своих шести футов двух дюймов. “Вот это да”, – восхищается Ромен Гари и думает о своей матери. “Увидела бы она меня сейчас: одетого как лорд, об руку с самой красивой женщиной в мире и за одним столом с королем, она бы громко шмыгнула носом от счастья и театральным жестом, не выпуская своей «Голуаз» изо рта, раскинула бы во всю ширь свои маленькие руки и ждала, чтобы сын бросился в материнские объятия и расцеловал ее. Виктор Гюго, сказала бы она со слезами на глазах, мой сын стал Виктором Гюго! Но мама умерла, все думает Гари, и я стал не Виктором Гюго. А обыкновенным…”

– Я бы тоже хотел стать писателем, – сказал Кеннеди, видя, что гость задумался. – То есть по преимуществу писателем. Я ведь пишу. Вот только что закончил книгу. А предыдущая, – расхвастался Президент, – получила Пулитцеровскую премию. Это у нас примерно то же, что ваша Гоункуровская.

И пустился в подробности: название (Profiles in Courage — “Профили мужества”), жанр (биография), сюжет (политическое мужество восьми американских сенаторов), издательство (Harper & Brothers), количество страниц (двести семьдесят две), но не уточняет, что сам не написал в ней ни строчки (не хочет утомлять собеседника деталями).

– О, – говорит Гари, и без того все понимая, – так мы коллеги! Вы много читаете?

– Да, – отвечает Кеннеди.

– И французов тоже?

– Да, – отвечает Кеннеди, – вот у меня как раз на столе… такая небольшая книжка… ну, вы знаете, того писателя, который разбился на машине года три-четыре назад… Их еще было двое… Damn, – вырывается у него, – никак не вспомню имя.

– Альбер Камю, – вступает в разговор его жена и добавляет: – А кто молодец? Джеки молодец.

– И Мишель, – продолжает Гари, – Мишель Галлимар, племянник моего издателя Гастона, он сидел за рулем.

– Ну ладно, – Кеннеди не хочет углубляться в неприятную тему, – не будем о смерти, есть вещи и повеселее (оттуда до Далласа было тысяча сто тридцать миль и четыре месяца, но он был так далек от этих мыслей).

Он улыбается улыбкой тех, кому улыбнулась судьба, и заводит с Джин разговор о кино. Говорит по-французски:

– Я смотрел “На последнем дыхании”, – и продолжает по-английски: I loved it. И “Четыреста ударов” тоже. Труфо (имеется в виду Трюффо) заслуживает, чтобы его именем назвали улицу. У вас дети живут на улице Анатоля Франса, или бульваре Виктора Гюго, или проспекте Поля Валери и с малых лет понимают, как важна история и культура. А что у нас? Мейн-стрит, Бродвей и все такое прочее. Хотя хватает и у нас великих имен, чтобы все это заменить и сделать, например, площадь Хемингуэя или бульвар Мелвилла. Я бы хотел, чтобы какой-нибудь мальчуган, которого ругает мамаша за то, что он поздно вернулся домой, мог ответить: “Я играл в баскетбол на проспекте Уильяма Фолкнера”.