Некий господин Пекельный

– Да, для меня это Сен-Жон Перс, только в прозе, – отвечает Гари. – Я с удовольствием прочел его последний роман, где талант сквозит на каждой странице. Это потрясающе, такого еще не бывало. Это поэзия, созданная ex nihilo, удивительное умение видеть реальное и человечное в социальной фантастике[47]. Когда я дочитал, у меня возникло желание писать самому. А для меня это признак настоящей литературы. Я давно говорил, что Модиано далеко пойдет, и вот доказательство.

– А Модиано читает Гари? – спрашивает Пиво.

И Модиано своим спокойным, робким голосом, прерывисто, недомолвками, с весомыми паузами, в которых кроются изгибы мысли, колебания, поправки, – словом, вполне модиáнно ему отвечает: да, разумеется, читает он Гари, и каждый раз, когда его читаешь, чувствуешь немного, так сказать, что-то такое, а потом, особенно как вспомнишь, потому что книги вообще-то, то есть нет, это как будто голос, слышишь голос, а иногда, ну, словом, все это, не знаю, сложно.

Отрывок из Первого фортепианного концерта C. Рахманинова в редакции 1917 г.

Потом Гари отвечает Патрику Модиано, а Модиано отвечает Бернару Пиво, а он уж ни за что не отвечает, разговор плетется сам собой и мог бы продолжаться бесконечно, а мы могли бы бесконечно слушать, но время передачи истекает, пора прощаться, всем спасибо, до свиданья.

Пока идут титры, камера все еще направлена на Гари, он что-то говорит Пиво, – что именно, не слышно, начало Первого фортепьянного концерта Рахманинова заглушает его голос, но если читать по губам, то понятно, что он отчетливо произносит:

– Ах, черт, забыл сказать, что в Вильно, на улице Большая Погулянка, в доме номер 16 жил некий господин Пекельный.

105

Жил, мог бы он добавить, до 6 сентября 1941 года, не дольше.

То есть, возможно, к тому дню он уже и не жил на Большой Погулянке, этого мы не знаем. Но после того дня уж точно больше там не жил. Рано утром 6 сентября сорок первого года его наверняка разбудили свистки, пронзительные, длинные, которые чередовались с властными, отрывистыми, как собачий лай, командами на немецком, и хотя он не понимал их, но почуял: Juden raus![48] ничего доброго не сулит. Что ж, он не удивился. Что-то такое назревало еще накануне, он, как и все, видел развешенные по городу объявления готическими буквами. Евреям надлежало сдать до вечера в ближайший полицейский комиссариат все ценные вещи, которыми они владели (золото, серебро, украшения и т. д.). До их сведения доводилось, что, если позже обозначенного срока у них найдут золото, серебро, украшения или другие вещи из разряда “и т. д.”, они будут расстреляны на месте.

Одни повиновались и сдали на хранение все, что у них имелось, потребовав взамен расписку по всей форме. Другие спрятали, рискуя жизнью, свое добро на чердаках и в подвалах. Третьи же выбрали еще более радикальное решение, и мне хочется думать, что Пекельный был в их числе. Прочитав объявление, он пришел домой, самым тщательным образом осмотрел свое жилище: ни паркета, ни лепнины, только окна, выходящие во двор и мило украшенные занавесками, да голые беленые стены с выступающими кое-где сквозь побелку кирпичами, свечи в подсвечниках, зеркало, буфет, плетеная корзинка, широковатая для одного кровать, на ней подушка. Перина, а внутри зашиты запрятанные в перья пачки злотых и рублей, скромные сбережения на черный день, оказавшиеся бесполезными, – он понапрасну собирал их, месяц за месяцем откладывая по грошам из того, что зарабатывал, с утра до вечера трудясь в своей цирюльне, – теперь они сгорели в печке в один миг. Он снова огляделся. Как будто ничего такого, на что могли польститься немцы: его шапка, сюртук, его трубка, кисет с табаком. Он нахлобучил шапку, напялил сюртук, сунул трубку в карман – о, черт, еще осталась скрипка! Относится ли она к разряду “и т. д.”? Понятие слишком широкое, введенное немцами для того, чтобы получить возможность на законном основании уничтожить еще какое-то количество евреев по собственному произволу. Так что же? Взять скрипку с собой, рискуя быть убитым без предупреждения, или попросту избавиться от нее? Дилемма Пекельного. И он решил ее, едва представив себе, что его скрипка достанется какому-нибудь немецкому офицеру, который будет на ней уродовать Бетховена или Баха, – нет, он многое мог принять, но не это.