Некий господин Пекельный

Открыв футляр, он первым делом вытащил смычок, долго и ласково перебирал пальцами волос, а потом зажал в одной руке головку, в другой колодку и резким движением сломал пополам о колено. Затем взял скрипку за гриф, закрыл глаза, прижал ее к груди и держал так целую минуту, – в это время он мог бы поклясться, что слышал, как бьется между деками сердце его инструмента, хотя скорее это собственное его сердце отчаянно колотилось в груди, встревоженное мыслью о том, что сейчас будет. Что он задумал, то и сделал: сжимая гриф обеими руками, замахнулся и, не открывая покрасневших глаз, не утирая слез, заливавших горячие щеки, собрав все силенки, разбил свою скрипку об стол, она с адским грохотом разлетелась на части и валялась теперь на полу, нутром наружу, расчлененная, с обвисшими, как плети, струнами, а в руках у Пекельного остался один завиток, закрученный, словно ус, он сунул этот завиток в карман – туда же, где лежали трубка и кисет – и, даже не задернув занавеску, оставив бесстыдно зиять окно, упал на кровать.

Утром его разбудил голосистый немецкий петух: Juden raus! Пекельный выглянул в окно: в просторном дворе, затопленном сентябрьским солнцем, было темно от солдат, он видел их каски, их псов, видел оцепленных евреев и понимал, что должен тоже выйти. Тогда он собрал всю одежду: две рубашки и брюки, положил на простынку, связал в узелок, закрыл за собой дверь на два поворота ключа, ключ сунул в карман сюртука – единственный не дырявый, тот самый, где уже лежали трубка с кисетом и скрипичный завиток, – спустился с лестницы и очутился во дворе, залитом солнцем. Чудесный день.

Соседи евреи стояли, подняв руки, беспомощные и бессильные, держа одинаковые, наскоро собранные узлы, с застывшим в глазах одинаковым ужасом, а в спину их подталкивали дула автоматов, которые вмиг превращают холопов в господ. Всех выстроили в четыре ряда, и колонна двинулась с места, за аркой же она влилась в другую, огромную колонну из женщин, мужчин и детей, ударами дубинок всех согнали на Немецкую улицу, а там разделили: одних, двадцать девять тысяч человек, отправили в Большое гетто, других, одиннадцать тысяч, – в Малое, а третьих, которых никто не считал, – в тюрьму на Лукишках, а оттуда угнали куда-то еще, вскоре станет известно куда: в недоброй памяти Понары.

Итак, двери гетто закрылись, и начались скитания Пекельного: он обошел все улицы, ища хотя бы малый закуток, куда сложить свои нехитрые пожитки, но его никуда не пускали; смирившись наконец, он приготовился провести ночь в подворотне какого-то дома, полуразрушенного и без крыши, но все же отыскал на чердаке еще никем не занятый уголок; ветер свистел в кронах лип, сквозь разбитую крышу виднелось небо, но Пекельного устроило и это, его устраивало все, стоило лишь улечься, пускай вповалку с другими одинокими стариками, на жесткой подстилке, если считать подстилкой жидкий слой соломы, раскиданной по полу, если считать полом прогнившие шаткие доски, – он подложил вместо подушки узел и лежал, раскрыв глаза и наблюдая, как долго тянется, не желая умирать, остаток дня и все же уступает место черной, непроглядной ночи, будто кто-то стыдливо накинул на крыши гетто черный креп, – то была мучительная, жестокая, тяжелая ночь без единой звезды, звёзды не стоило искать на небе – они были внизу, на земле, пришитые к одежде его товарищей по несчастью.

106

Между вступлением немцев в Вильнюс и первой ночью Пекельного в гетто прошло почти два месяца, в течение которых сначала понемногу, а потом стремительно нарастала их жестокость по отношению к нему. Сначала были мелкие пинки, ничего страшного по меркам нацистов, ну, например, когда Пекельный, отстояв огромнейшую очередь за хлебом, уже был на пороге булочной, его опять бесцеремонно оттесняли в самый конец. Но очень скоро настало время конфискаций (Пекельному пришлось сдать свой радиоприемник), обысков (их претерпели три четверти квартир на Большой Погулянке: все, что имело ценность, немцы забирали, остальное громили), запретов (ездить в поезде, ходить на рынок, кроме как в определенные часы, потом вообще ходить на рынок, потом выходить из дому после девятнадцати часов, потом ходить по тротуарам, потом – по главным улицам) и, наконец, унижений (приказ носить квадратную, десять на десять сантиметров, белую нашивку с желтым кругом и буквой J в середине – Пекельный сам пришил такую на сюртук; затем – синюю нарукавную повязку с белой звездой). Но и это пустяки по сравнению со всем остальным, и Пекельный считал бы, что его братья евреи дешево отделались, не будь в то же самое время, и чем дальше, тем чаще, облав, после которых людей эшелонами отправляли бог знает куда – а впрочем, знали еще немцы, да и литовцы тоже знали.

107