Некий господин Пекельный

Было множество рассуждений о причинах его поступка. Зачем, когда ты Ромен Гари, пускать себе пулю в голову? Говорили, что он не выдержал душевной и сердечной перегрузки, что его сокрушила мировая скорбь, что его нервы с детства жгло нервалевское черное солнце Меланхолии, что его доконало двойное Я “Гари – Ажар”, что хоть у него была Жизнь впереди, но позади, в засаде, всегда подстерегала смерть с пятизарядным оружием наготове и что его прикончила тоска, славянский сплин, еще похлеще, чем британский. Была еще такая версия: что он боялся старости, боялся, что нагроможденье дней, которое неумолимо прирастает, вдруг с грохотом обрушится на него, боялся черно-белой вспышки смерти. Сам же он написал напоследок: “Никакой связи с Джин Сиберг”, сказал, что “славно повеселился” и “выразил себя до конца”, но возможно ли это? Можно долго теряться в догадках. А можно прочитать переписку Ромена Гари и Раймона Арона.

140

Эти двое знали друг друга со времен светозвукового шоу на лондонских руинах и фейерверка берлинских ракет. Они оба сражались за Францию: Арон – на газетных страницах, Гари – в небесах, и оба писали: Гари прислал Арону в пылающий, залитый кровью Лондон свои новеллы, а тот их напечатал. Потом прочитал “Европейское воспитание” в рукописи, посулил автору “блестящую литературную карьеру”, пожелал всяческих успехов и увидел, как его слова сбылись – всем известна судьба первого романа Гари, которой он сам удивлялся в письме к другу: “Мой дорогой Раймон, что происходит? Что, черт возьми, происходит?”

Тридцать пять лет спустя Гари прислал Арону свой последний роман с хвалебной надписью. Круг замкнулся: Арон в благодарность прислал Гари написанное в 1945 году письмо, а тот ему в ответ – визитку, на которой стоит дата 29. XI.80 – четыре дня до финального выстрела – и написано:

Дорогой Раймон Арон, спасибо за это письмо, оно напомнило мне о тех днях, когда я еще верил “во всё”: в литературную славу, известность, и т. д., и т. д. (…) Ваш преданный друг.

Так, может, не стоит искать других причин? Прежде Гари верил в литературу, которая была для него самой жизнью, смыкалась с ней и перерастала в нее, верил, что литература восторжествует над жизнью, – верил и разуверился в этом. Пламя на алтаре погасло. Слова больше не были светом во тьме.

141

Люди много путешествуют в течение жизни. Ромен Гари, во всяком случае, путешествовал много. Но путешествуют и после смерти – если, конечно, вы Ромен Гари. С улицы Бак вас в деревянном костюме, под накидкой-триколором, переносят во Дворец Инвалидов, оттуда – в церковь Святого Людовика, где над вами поют панихиду по-польски, “Марсельезу” и бьют барабанную дробь. Потом – на кладбище Пер-Лашез, там два варианта на выбор: в могилу, которую засыплют землей и сверху навалят цветы, или же в крематорий, – вы выбрали второе. Казалось бы, на этом и все, но нет – дальше поезд, машина и лодка, с которой в бухте Рокбрюн будет развеян ваш прах – наконец-то.

Вот к чему все свелось: жизнь человека, которому жизнь на рассвете дала некое обещание (обманщица – она не выполняет обещаний), человека, которому выпало быть летчиком, дипломатом, писателем, которого то осыпали почестями и превозносили, то презирали, человека-загадки, носившего в себе тревоги, радости и беды, – вся его жизнь свелась к горстке праха, подхваченной ветром и морскими волнами, серому мазку на синем фоне.

142

Но остался и неоспоримый след его жизни – страницы, которые он написал, они всегда у нас перед глазами – по крайней мере у меня. Я завершаю эту книгу, еще одно истолкование, еще одну приписку к “Обещанию на рассвете”, которое беру с собой в Рокбрюн, где все действительно закончилось.

143

Я приехал туда ноябрьским утром. Рельсы от самой Ниццы тянутся вдоль моря, словно очерчивая контур побережья. Друг за другом идут Вильфранш-сюр-Мер, Больё-сюр-Мер, Ка-д’Эль и Монако, дальше, дальше – приехали: вот он, Рокбрюн-Кап-Мартен, можно выйти из поезда и пешком – вверх по тропинкам между кипарисами, мимозами, смоковницами и другими деревьями, не знаю их названий. Городок на высоком холме, снизу справа Монако, слева Ментона, сзади гора Ажель, а впереди, на юге, огромная, бескрайняя, величавая морская синь.