Некий господин Пекельный

Узкие улочки ведут к замку, которому тысяча лет, оливковому дереву, которому две тысячи, и мастерской старика с седыми волосами и усами и смеющимися глазами за стеклами очков, со смуглой, древесного оттенка кожей, как будто он собственноручно вытачивал свое лицо. Его зовут Жюльен, он скульптор, резчик по дереву. На верстаке кисти, компас, пила, киянка, долото, другие инструменты (рейсмус? шпунтгебель? зензубель?) – он называет их, а я не понимаю, зачем они нужны, – лампа с плетеным абажуром, сухая кладка стен расчерчена тенями, пол в стружках и опилках. “Я тут, около замка, – говорит он, – с пятьдесят девятого года живу и работаю”. Спрашиваю, знал ли он Гари. “Немного, – отвечает он и прибавляет: – А вот мадам Гари (так здесь зовут Лесли Бланш) гораздо лучше. Красивая женщина. Сам консул здесь бывал не часто. Показывался только летом, рано утром да поздно вечером. Прогуливался иногда по берегу в халате, в мокасинах или стоял, прислонившись к оливе, что рядом с часовней, и глядя на море. Часами мог стоять, все ждал чего-то… а чего? Один Бог ведает, а я-то точно никогда не знал”.

И кто это теперь узнает?

144

Чтобы узнать, надо перенестись в лето пятьдесят девятого года. Пахнет сиренью и жасмином, цикады без устали мелко стучат по крохотным медным тарелочкам, Гари стоит, прислонившись к оливе, смотрит на море и молчит. Представляю себе, как он встал рано утром, спустился по тропинкам между кипарисами, мимозами, смоковницами и другими деревьями – уж он-то знал их названия на трех языках, долго шел кромкой моря по теплому песку в распахнутой рубашке, босиком, держа мокасины в руке, долго плавал, долго лежал на солнце, следил за птицами, их небесными скачками на лазурной арене, как потом вернулся, сел за стол, закончил шестую главу – теперь держись, Пекельный! Но тут он глянул одним глазом на стопку белых листов, другим – на гамак, подумал, что его никто не гонит, и лег подремать или выкурить парочку “голуаз”, любуясь синим небом и искрящимся, как мятая фольга, морем. Затем прочел или, вернее, перечел, как полагается, написанное раньше, читал взыскательно и неотрывно, как поют цикады. Может, ему опять стало больно от густого хохота грязных буржуазных тварей, он снова обулся, накинул халат, помахал на ходу мальчишке Жюльену, чьи детские ручки уже возили зензубелем по деревяшке. Потом зашагал в сторону Ментоны по улице Лафонтена, прислонился к той самой оливе, встал лицом к морю, неизменно синему, и вот он стоит и молчит.

Как знать, о чем он думает? О чистой отрешенности, в которой пребываешь, когда пишешь, об этом хмеле с темным привкусом, о состоянии, когда слова ложатся на бумагу, как снег зимой на вильнюсские крыши. О жертвах, принесенных его матерью. О том, что они окупились сторицей – у него есть богатство, есть женщины и пышные поминки по счастью [62]. О цикадах. О небесных пейзажах. О печальных мышках. О множестве других, неведомых нам вещей.

Однако что-то слишком долго он стоит и ничего не делает, пора возвращаться. За дело. Пекельный! И он идет назад, в свое жилище, где гуляет сквозняк, как гулял зимний ветер в виленской подворотне; вдали слышен стрекот цикад, плеск моря, отголоски уходящего дня; Гари садится на пол по-турецки, среди разбросанных листков и принимается писать. Море блестит под луною. Он пишет.

Вверху страницы:

ГЛАВА VII

И сразу под заголовком:

Драматическая огласка моего будущего величия, сделанная моей матерью перед жильцами дома 16 по Большой Погулянке, вызвала смех не у всех присутствовавших.

Среди них был некий…

И вот перед нами печальная мышка, человек-мышка что-то замышляет, он останавливается на лестнице и уважительно, серьезно глядит на мальчугана из Вильно, который станет знаменитостью – посланником или даже писателем, будет знаться с великими мира сего и произнесет перед ними имя из девяти букв: П-Е-К-Е-Л-Ь- Н-Ы-Й, запишет эти буквы в книге, и, если эта книга прославится, мечтает человечек, быть может, его имя не утонет в омуте былого, а будет в чести до тех пор, пока его читают, произносят и не забывают.

Вот почему в этот миг в глазах Пекельного мелькает искра радости. Вот что он тайно вынашивал, вот почему тихонько улыбается. Он треплет по щеке Романа, и следует просьба. Крик души. Мальчонка слышит его имя, а мы, мы слышим его эхо, это смех Гари с нотками как у Гюго и Рабле, внутренний хохот пополам с рыданиями: память об этом имени, спасение из небытия человека, который носил его в Вильно, вся его жалкая и вопиющая жизнь висят на кончике авторучки.

145

– Так вы уверены, – переспросил я старую женщину, – что человек по имени Пекельный жил здесь, в доме номер шестнадцать по улице Большая Погулянка?

Она кивнула: