Некрасов

В комнате было тихо. Панаев и Чернышевский разговаривали вполголоса. Авдотья Яковлевна, подперев голову руками, безмолвно вслушивалась в их разговор. Большие часы над диваном тикали глухо и медленно.

Николай Алексеевич почувствовал, что блаженная сладкая дремота начинает овладевать им; он положил в пепельницу папиросу, повернулся набок и устроился поудобнее. Диван был мягкий, теплый, шерстяной, под щекой лежала прохладная шелковая подушка — от нее пахло табаком и слабыми выдохшимися духами. В ногах, свернувшись клубком, спала Нелька. На улице шел дождь, и капли барабанили по стеклу, а в комнате было тепло, тихо и уютно. Николай Алексеевич сквозь сон вспомнил, что сегодня он собирался в театр и с удовольствием подумал, что все равно он опоздал, что никуда не поедет, и будет лежать здесь на диване, покуда не уснет. И уже совсем засыпая, увидел, как Авдотья Яковлевна тихонько встала из-за стола и бесшумно подвинула к дивану кресло так, чтобы свет лампы не падал ему на лицо.

III

Поздно вечером неожиданно приехал Добролюбов. Он явился к Чернышевскому прямо с вокзала, пыльный, уставший, с небольшой корзинкой в руках. Чернышевский сам открыл ему двери и, радостно вскрикнув, потащил его прямо к себе. Он отобрал у него корзиночку и поставил ее в угол, помог снять пальто и велел подать чай сюда, чтобы не тратить время на разговоры за общим столом. Он ходил вокруг молодого своего друга и точно оглаживал его ласковым взглядом.

— Поправились, поправились на родных воздухах, — говорил он шутливо. — Не обленились? Не переменили решения прочно вступить на стезю литературы?

Бархатный басок Добролюбова заполнил маленький кабинет. Возбужденный путешествием, встречей, усталостью, он готов был разговаривать хоть всю ночь. Земля плыла и качалась у него под ногами, он с удовольствием пил горячий чай, не замечая, как Николай Гаврилович заботливо пододвигает ему то сахар, то сливочник, то блюдо с горячими пирожками и пышками.

— Иду в журнал — это решено бесповоротно, — говорил он. — Педагогическая деятельность подождет, потому что у меня разные статьи и на педагогические темы намечены, но сейчас я буду писать, много писать, только подставляйте страницы…

Чернышевский довольно улыбался. Вот и кончился институтский искус этого талантища; теперь ему, не боясь испортить диплом, можно всецело браться за литературу. Это хорошо, это очень хорошо, надо подумать, как получше устроить его в «Современнике», чтобы он мог работать спокойно и свободно, имея возможность полностью развернуть свои силы.

— Я думаю, Николай Александрович, вам нужно будет взять на себя всю критику и библиографию, — говорил он. — Дать направление этому отделу журнала, самому писать елико возможно больше и людей подобрать подходящих. Это будет именно то, что вам нужно и что «Современнику» совершенно необходимо.

Добролюбов, усмехаясь, ответил, что ему это действительно будет очень интересно и приятно, но что он сомневается — будет ли это так же приятно старым сотрудникам «Современника» и самому Некрасову.

— Там у вас народ аристократический и барский. Я плохо придусь ко двору. Вы — другое дело, у вас имя, огромные знания, авторитет, они вас, может быть, и не любят, да побаиваются. А я что — вчерашний студент…

Чернышевский сердито замахал руками и постучал ложкой по блюдечку.

— Тссс… замолчите, батенька, глупостей говорить не надо. Имя… Знания… А у вас — талант и смелость. Можете, можете, я-то вас, слава богу, знаю. Что некоторые будут недовольны — верно. Очень будут недовольны. Еще бы им быть довольными. Но вам это должно быть безразлично. А вот Некрасов — тот будет доволен. Уверяю вас, доволен будет, будет вас уважать и предоставит вам свободу действий.

Чернышевский знал, что личные связи и некоторое несходство во взглядах на отдельные общественные вопросы не мешали Некрасову понимать, за кем должно быть первое слово в журнале. Он был уверен в Некрасове и старался передать эту уверенность Добролюбову. Он готов был сейчас же обсудить с ним ближайшие номера и уже перебирал корректуры и рукописи на столе. Беседа не прерывалась до рассвета. Ольга Сократовна несколько раз подходила к двери и, постояв минутку, возвращалась к себе. Потом она легла спать, и в в квартире разлилась чуткая ночная тишина. Во всех комнатах было темно, только в детской зеленым светом мигала лампадка. В кабинете тоже стало темно, в лампе выгорел керосин, ее пришлось загасить, и Николай Гаврилович зажег свечу. Но и свеча подходила к концу.

— Спать надо ложиться, — спохватился он. — Что же это я? Замучил вас. Пора, пора вам на покой, устали ведь. А завтра с утра — к Некрасову, и все устроим. Хорошо устроим, я уверен в этом. И будем работать вместе, и как работать!

Он заботливо уложил своего гостя, принес ему плед и подушки, поставил стакан холодного чая около дивана, занавесил окно, пододвинул кресло. А сам, забрав корректуры, тихонько пошел в столовую, зажег лампу и уселся работать.