Он слишком высоко ценил автора «Севастопольских рассказов» и потому через месяц снова писал ему о своем понимании задач литературы и роли писателя в России. Эта роль не может сводиться к проповеди одной только «всеобщей любви», как казалось тогда Толстому. Некрасов горячо внушал ему свои взгляды, потому что прозорливо угадывал в нем «великую надежду русской литературы». Для литературы, писал он Толстому, «Вы уже много сделали и… еще более сделаете, когда поймете, что в нашем отечестве роль писателя — есть прежде всего роль учителя и, по возможности, заступника за безгласных и приниженных» (22 августа 1856 года).
В письме к Толстому Некрасов высказал свои выношенные и выстраданные убеждения. Он сам ощущал себя заступником «за безгласных и приниженных», в этом видел призвание литератора. Он помнил уроки Белинского, образ которого всегда стоял перед его глазами. Еще за год до письма Толстому Некрасов напечатал в «Современнике» стихотворение «Русскому писателю», где выразил те же мысли.
В разных произведениях этих лет Некрасов настойчиво возвращался к теме, которую считал особенно важной — о роли литературы в воспитании общества, в пробуждении народного сознания, в решении насущных общественных вопросов. Потому-то, осуществляя на практике свое представление о гражданской миссии писателя, он сумел коснуться едва ли не всех сторон тогдашней жизни, бестрепетной рукой вскрывая ее язвы. Вряд ли можно назвать другого русского писателя середины века, который делал бы это с такой широтой взгляда и художественной смелостью.
Множество стихов написано им в 1853–1855 годах, в последние годы николаевской реакции (разумеется, далеко не все эти стихи можно было тогда же напечатать). Деревенские впечатления этих лет, может быть, те самые, что легли в основу «Тонкого человека», породили безотрадные картины крестьянской жизни в таких стихах, как «Отрывки из путевых записок графа Гаранского», «В деревне» (плач одинокой старухи, потерявшей сына-кормильца), «Забытая деревня», «Несжатая полоса» с ее щемящим настроением — «грустную думу наводит она».
Впрочем, «Несжатая полоса» не просто сельская картина и рассказ о больном пахаре. Стихотворение это, несомненно, имеет аллегорический характер.
Написано оно в те дни, когда поэта посещали сомнения в своих силах, в своих стихах («Но не льщусь, чтоб в памяти народной уцелело что-нибудь из них…»), когда его преследовали мысли о тяжелой болезни (это нашло отражение в трех «Последних элегиях», относящихся к 1853–1855 годам, и во многих других стихах). В «Несжатой полосе» на вопросы «колосьев» —
«Да не по силам работу затеял»! Ведь эта мысль повторяется и в тех некрасовских стихах, где речь идет заведомо о себе. Например, в «Последних элегиях»: «Я, как путник безрассудный, …Не соразмерив сил с дорогой трудной…»
Другие же некрасовские стихи о деревне лишены субъективной окраски, характерной для «Несжатой полосы». Острым сарказмом проникнута сатира, облаченная в форму «путевых записок» некоего графа Гаранского. Примечательна сама фигура этого аристократа-космополита, путешествующего по русской земле, вовсе ему незнакомой. Эта социальная черта — оторванность от родины, характерная для части либерального барства, постоянно привлекала внимание Некрасова. Вспомним, как еще в «Тонком человеке» Тростников горячо упрекал Грачова:
«— Что ты знаешь о своем имении?…Ты больше знаешь о Париже, чем о своем Грачове».
Примерно тогда же из чужих краев явился в родные места Лев Алексеич Агарин, герой «Саши». «Звал он себя перелетною птицей; «Был, — говорит, — я теперь за границей…» Поэт не забывает отметить, что во время прогулок с Сашей он «над природой подтрунивал нашей».
И вот граф Гаранский. Примерно тогда же он посетил забытое отечество и начал знакомиться с ним из окна своей кареты. В отличие от других «русских иностранцев» он остался доволен «громадностью» здешней природы, ее просторами; что же касается человеческих отношений, то тут он оказался очень далек от всякой реальности. Этим и воспользовался Некрасов: глазами графа он решил показать рабский труд угнетенных крестьян, поскольку знатному путешественнику он казался всего лишь излишним трудолюбием: