Некрономикон

Но хуже всего было даже не это. Вечером Блейк прочитал в «Бюллетене», что обнаружили репортеры. Оценив наконец причудливую сенсационность переполоха, двое из них, бросая вызов обезумевшей толпе итальянцев, забрались в церковь через подвальное окно, потерпев неудачу с дверями. Они обнаружили, что в преддверии и призрачном нефе в пыли тянутся своеобразные борозды и повсюду разбросаны каркасы истлевших подушек и атласная обивка сидений. Везде стоял скверный дух, кое-где попадались желтые пятна и проплешины, выглядевшие как обугленные. Открыв дверь на колокольницу и задержавшись на минуту, поскольку сверху им почудился скребущий звук, они увидели, что с узкой винтовой лестницы почти начисто сметена пыль.

Камору на колокольне тоже как будто вымели. Репортеры сообщали о семигранном каменном столпе, опрокинутых готических стульях и причудливых гипсовых изваяниях; однако, странно, не упоминая ни о металлической шкатулке, ни об изувеченном старом остове. Что встревожило Блейка больше всего — не считая намеков на пятна, обугленные проплешины и смрад, — это последняя деталь, объясняющая звук бьющегося стекла. Стрельчатые окна на башне были выбиты все до единого, и два из них поспешно и как попало затемнены забитыми в щели между наружными наклонными ставнями атласными покрышками и конским волосом из подушек. Обрывки атласа и комья конского волоса валялись по всему недавно подметенному полу, как будто кому-то помешали в процессе восстановления абсолютной тьмы.

Желтоватые пятна и обугленные проплешины попадались и на лестнице, ведущей в шпиль без окон, но, когда репортер сдвинул крышку люка и направил слабый луч карманного фонаря в черное, странно зловонное пространство, он ничего не обнаружил, кроме темноты и беспорядочной груды мусора у самого отверстия люка. Приговор был, конечно, один: надувательство. Кто-то разыгрывал суеверных обитателей холма, или какой-нибудь фанатик силился для их же собственного, по идее, блага подогревать их страхи. Или, может быть, кто-нибудь из жителей помоложе и побойчее подстроил всю эту продуманную мистификацию. События возымели забавный отголосок, когда отряжали полицейский чин для проверки сообщений. Трое блюстителей порядка один за другим нашли способ уклониться от задания, четвертый же пошел с явной неохотой и очень скоро вернулся, ничего не прибавив к репортерским отчетам.

Начиная с этого момента дневник свидетельствует о нарастающем приливе безотчетного ужаса и тревожных дурных предчувствий. Блейк корит себя тем, что не сделал чего-то, и отчаянно прикидывает последствия следующего перебоя в электроснабжении. Достоверно известны три случая во время гроз, когда он звонил на электростанцию вне себя от страха и просил принять любые, самые крайние меры, чтобы не падало напряжение. Снова и снова его записи обнаруживают беспокойство, что репортеры не сумели найти ни металлической шкатулки с камнем, ни странно поврежденных старых костей, когда обследовали сумрак колокольной каморы. Он делал вывод, что их удалили — куда, кто или что, он мог только гадать. Но злейшие страхи касались самого Блейка и той дьявольской связи, которая, как он чувствовал, существовала между его сознанием и тем таящимся на далекой островерхой колокольнице ужасом — тем чудовищным творением тьмы, которое он опрометчиво вызвал из черных пределов пространства. Казалось, он чувствовал непрестанное посягательство на свою волю. И навещавшие его в те времена вспоминали, как, рассеянно присаживаясь за письменный стол, он неотрывно глядел в западное окно на тот дальний, ощетинившийся шпилями курган в курящемся городском наволоке. Его записи неотступно возвращаются к неким страшным снам, к тому, что дьявольская связь укрепляется, когда он спит. Упоминается об одной ночи, когда, проснувшись, он нашел себя полностью одетым на улице и в полной прострации идущим вниз с Колледж-Хилл на запад. Снова и снова возвращается он к тому, что тварь в колокольнице знает, как до него добраться.

30 июля пошла неделя, ознаменовавшаяся частичным нервным срывом Блейка. Он больше не выходил и все необходимое заказывал по телефону. Приходившие проведать его замечали возле кровати веревку; он говорил, что привычка ходить во сне вынуждает его связывать себе ноги — это либо удержит его в постели, либо заставит проснуться от усилия развязать путы.

В дневнике он описывает чудовищное испытание, повлекшее окончательный срыв. Улегшись спать в ночь на тридцатое, он вдруг обнаружил, что почти в полном мраке водит руками вокруг себя. Единственное, что он видел, — это слабые горизонтальные штрихи голубоватого света, но обонял всепроникающее злосмрадие и слышал странную смесь приглушенных украдчивых звуков над головой. Стоило ему двинуться, как он на что-нибудь натыкался, и любой шум как будто в ответ вызывал звук сверху — невнятное шевеление вперемежку с осторожным шорохом дерева, трущегося о дерево.