Некровиль

– Совсем как в той старой песне, – продолжил Камагуэй и сел на край, свесив ноги над пустотой. – Устал жить и боюсь умереть. Однажды я видел повтор старого шоу с Джуди Гарленд, его записали еще до моего рождения. Первая половина состояла из номеров с участием Синатры и Дина Мартина, дуэтов, трио. Безжизненная показуха, хотя сами песни великие. А во второй части на сцене была только сама Джуди, на фоне собственного имени, написанного огнями: «Джуди». Она-то и пела эту древнюю песню – Ol’ Man River, «Старик Река». Ни до, ни после я такого исполнения не слышал: когда она добралась до строчки «Устала жить и боюсь умереть» – честное слово, у меня волосы на загривке встали дыбом, потому что из всех, кто когда-либо пел эту песню, только Джуди говорила правду.

Сидящая рядом Нуит дожевывала персик, сорванный в густых зарослях на крыше. Она выбросила косточку в ночь. На рынке – старой парковке – под ними последнюю сделку заключили ровно в полночь. Карнавал переместился в отдаленный квартал, и его отзвуки были приглушенными, искаженными.

Нуит тоже свесила ноги с края.

– Понять смертность – значит быть взрослым. Подростки не могут умереть. Подростки живут вечно. Взрослые умирают, и осознание этого их трансформирует. Там, – она ткнула большим пальцем в сторону далеких огней мясного города, – обитает подростковая культура. Поскольку мы видим, как нанотехнологии воскрешают людей из мертвых, мы думаем, что сможем жить вечно, и поэтому больше не верим в нашу смертность. Мы живем так, будто никогда не умрем. Мы регрессируем. Становимся цивилизацией подростков. Но постулат Уотсона – дескать, в первую очередь нанотехнологии подарят нам бессмертие – не доказан. Следствие Теслера – совсем другое дело. Мы не получили бессмертие. Мы получили воскрешение. Это не победа над смертью. Мы нашли нечто по ту сторону смерти – оно звучит, пахнет, имеет вкус, вид и текстуру жизни по эту сторону, однако единственный способ проверить, так ли оно на самом деле – пройти через смерть. Надежда на бессмертие – все, о чем думают живые. Я могла бы сказать тебе, что моя продолжительность жизни, за исключением довольно серьезных катастроф космического масштаба, теперь сравнима с Вселенной. Я чувствую, как перемещаются континенты. Слышу, как горы превращаются в пыль. Вижу, как звезды движутся по своим маршрутам. Чувствую кожей, как солнце остывает, а галактика вращается у меня под ногами. Луна упадет с неба и разобьется вдребезги, и я это увижу собственными глазами. Солнце поглотит Землю и плазменным лучом расплавит Юпитер, как двойную порцию шоколадно-мятного мороженого, и это я тоже увижу. Солнечная система сгорит во вспышке сверхновой и превратится в нейтронную звезду, и Нуит это засвидетельствует. Вот такое я существо, Камагуэй. Вот такие мы существа.

Уходящие тучи вытянулись вдоль восточного горизонта, истекая молниями. Камагуэй превратился в пригоршню часов, утекающих сквозь пальцы.

– В Индии йоги использовали аналогии, чтобы выразить огромные периоды времени, составляющие божественные циклы Упанишад, – продолжила Нуит. Она сорвала мокрые абрикосы с генетизированного дерева, которое росло на краю, и поделилась с Камагуэем. – Представь себе каменный куб миллион километров в длину, ширину и высоту, который в миллион раз тверже алмаза. Представь, что раз в миллион лет какое-нибудь проходящее мимо ангельское существо касается его краешком мантии: представь, сколько времени потребуется, чтобы стереть эту каменную глыбу.

– А теперь представь себе, что это происходит миллион раз, – сказал Камагуэй. Дождь и абрикосовый сок стекали по его лицу. – Я знаю эту историю. Мои предки были старокатоликами: они использовали ее как аналогию ада: столько времени – а с точки зрения вечности не пройдет даже секунды.

– Меня это всегда возбуждало в каком-то извращенном смысле. – Нуит запрокинула голову, подставив дождю закрытые глаза. – Отличный вариант для мазохистов. Миллиард триллионов лет в цепях, с шипастыми железными кольцами на члене, и ничего еще даже не началось. Экстаз. Впрочем, когда такие штуки нравятся, это уже не ад. Возжелай Господь и впрямь тебя наказать, ты бы твердил: «Выпори меня, выпори!», а он такой: «Нет». Высший пилотаж садизма.

Сорок два часа десять минут: мы обсуждаем тонкости сравнительной теологии и практического садомазохизма.

– Мне нужно что-то большее, чем просто надежда, что ощущение собственного «я», моей личности, уникальности, переживет переход на другую сторону. С тех пор, как я узнал… с тех пор, как медицинские приборы подтвердили диагноз… я пытался убедить себя, что это будет похоже на сон, на дрему, обморок – и неважно, сколько времени пройдет до пробуждения. Но ничего не получается, Нуит. Смерть – это не сон, говорит мне внутренний голос. Сознание отключится – насовсем, на веки вечные – и мой чересчур осознанный разум приходит от этой мысли в ужас. Я хочу поверить, Нуит, но не могу.