Нексус

— Хватит! — Мистер Элфенбейн поднял руку. — «Дюббюк» больше подошел бы вашему темпераменту. А как называется та вещичка Зудермана [93]? Ладно, не важно. А, вспомнил… «Магда». Вы Магда, а не Мона Ванна. Скажите, как бы я смотрелся в «Боге мести»? Кто я — Шилдкраут или Бен Ами? Нет, если играть, то в «Сибири», а не в «Служанке в доме»! — Он ласково потрепал ее по подбородку. — Вы напомнили мне Элиссу Ланди. И чуть-чуть Назимову. А будь вы посолиднее, могли бы стать второй Моджеевской. Вам надо играть в «Гедде Габлер». Моя любимая пьеса — «Дикая утка». А на втором месте — «Молодец с Запада». Но только не на идиш, Боже упаси!

Мистер Элфенбейн явно любил поговорить о театре. В прошлом он сам был актером, сначала в Раммелдамвице или другой дыре, затем — в Театре Комедии. Там он и встретил Бен Ами. А где-то еще — Бланш Юрка. Он был также знаком с Вестой Тилли и с Дэвидом Уорфилдом. Считал шедевром пьесу «Андрокл и лев», но остального Шоу не ставил ни в грош. Ему также правились Бен Джонсон и Марло, Газенклевер и Гофмансталь.

— Красивые женщины редко бывают хорошими актрисами, — утверждал он. — Должен быть небольшой дефект — длинный нос, к примеру, или косые глаза. Но лучше всего иметь характерный голос. Люди всегда запоминают именно голос. Взять хоть Полину Лорд. — Он повернулся к Моне: — У вас тоже хороший голос. В нем мед, и клевер, и мускатный орех. Хуже всего голоса американцев — в них нет души. У Джекоба Бен Ами был превосходный голос… как густой суп… без прогорклости. Только он не берег его, трепал по подворотням. Женщине надо особенно заботиться о голосе. И еще больше думать, что хотел сказать автор в своей пьесе… а не только о своей тулье… я хотел сказать талии. Актрисы-еврейки жирноваты — идут по сцене, а тело дрожит как желе. Зато в голосе у них слышишь подлинное страдание… Им не надо представлять себе всякие ужасы, пытки — у них это врожденное. Да, грех и страдание — вот из чего рождается настоящее искусство. Плюс чуточку фантасмагории. Как у Уэбстера и Марло. Сапожник, говорящий с дьяволом всякий раз, как идет в уборную. Или девушка, влюбленная в фасолевый стручок, как в молдавских сказках. В ирландских пьесах полно безумцев и пьяниц, герои несут вздор, но это святой вздор. Ирландцы — тоже страдальцы. Кому понравится есть три раза в день одну картошку и ковырять в зубах вилами вместо зубочистки? Ирландцы — великие актеры, настоящие обезьяны. Англичане слишком утонченные, слишком рефлективные. В этой нации преобладает мужское начало, но оно кастрировано…

В прихожей завозились. Это вернулся с прогулки Сид Эссен, приведя с собой двух шелудивых кошек. Жена шикала на них и гнала прочь.

— Элфенбейн! — крикнул Реб, размахивая кепкой. — Привет! Какими судьбами?

— Какими судьбами? Да вот так и пришел, на двух ногах. — Сосед сделал шаг вперед. — А ну-ка дыхни!

— Ладно, ладно! Когда ты видел меня пьяным?

— Когда ты счастлив и когда не очень.

— Замечательный парень, этот Элфенбейн, — сказал Реб, любовно обнимая друга за плечи. — Еврейский король Лир, вот он кто… А это как понять? Почему бокалы пустые?

— Как и твоя голова, — съязвил Элфенбейн. — Пьяней от мысли. Как Моисей. Из скалы брызнет вода, а из бутылки — только глупость. Стыдись, сын Zweifel [94]!

Разговор стал беспорядочным. Миссис Эссен прогнала наконец кошек, убрала за ними в передней и вновь пригладила волосы. Настоящая леди — от головы до пят. Никаких упреков, никакого недовольства. Только ледяное высокомерие, говорящее об изысканности и высоконравственности натуры. Она тихо села у окна, надеясь, видимо, что беседа наконец станет более плодотворной. Ей, несомненно, нравился мистер Элфенбейн, но ее шокировали его старомодные разговоры, нелепые ужимки, пошловатые шуточки.

Еврейского короля Лира тем временем несло все дальше. Он распространялся теперь по поводу Зенд-Авесты [95], время от времени переходя на «Книгу о хороших манерах» (хороших — в еврейской среде, хотя по его отдельным замечаниям можно было подумать, что «среда» может быть хоть китайская). Закончил свою тираду он словами, что, согласно Заратустре, человеку предназначено продолжить дело Творца.

— Если человек не вступает в сотрудничество с Богом, он — пустое место. Одними молитвами и жертвоприношениями Бога живого не сохранить. Евреи забыли об этом, а неверные — вообще духовные калеки.

После этих заявлений последовали наши сбивчивые возражения, которые явно забавляли Элфенбейна. Посреди спора он вдруг во всю силу легких затянул песню: «Rumeinie, Rumeinie, Rumeinie… a mameligeli… a pastramele… a karnatsele… un a gleisele wine, Aha!» [96].