Нексус

Скитаясь по городу, я пялился на витрины, заглядывал в переулки, но всюду видел только одну разруху, и тогда я вдруг вспомнил негров, которых мы с Ребом регулярно навещали, — насколько все же они чисты душой! Болезнь неверных не смогла уничтожить их смех, разговорчивость и непосредственность. Хотя у них были все наши болячки и предрассудки, они тем не менее сохраняли цельность.

Владелец эротической коллекции очень ко мне привязался, но с ним приходилось держать ухо востро: не ровен час зазеваешься — тут же утащит в уголок и примется щипать за зад. Тогда мне и в голову не могло прийти, что настанет время, и он приобщит мои книги к своей замечательной коллекции. Он был к тому же прекрасным пианистом. Потрясающе использовал педаль — умение, которое вызывало во мне восхищение, когда я слушал Каунта Бейси и Фэтса Уоллера. Каждый из негров, этих славных ребят, умел играть на каком-нибудь инструменте. А за неимением оных вызывал музыку при помощи ладоней и пальцев, выстукивая мелодию на столешницах, бочках, на всем, что попадалось под руку.

Пока у меня в романе не было ни одного «откопанного типа», пользуясь выражением Гоголя. Я был еще слишком робок. Больше озабочен поисками нужного слова, чем психопатическими отклонениями. Я мог сидеть часами, склонившись над томиком Уолтера Патера [103] или даже Генри Джеймса, чтобы найти, похитить и приспособить для своих нужд какую-нибудь красивую фразу. Или напряженно всматриваться в японскую гравюру, вроде «Ветреницы» Утамаро, в надежде, что смутный, призрачный образ — скорее фуга, чем рисунок, — вдруг оживет и расскажет о себе в ярких выразительных словах. Я как одержимый карабкался по лестнице, чтобы сорвать спелый плод в роскошном, экзотическом саду прошлого. Я мог как завороженный часами не сводить глаз с иллюстраций в журнале, подобном «Нэйшнл джиогрэфик». Какие надо найти слова, чтобы передать точное впечатление от какого-нибудь отдаленного уголка Малой Азии, малоизвестного места, где хеттский тиран оставил после себя гигантские статуи, дабы увековечить свое искусанное блохами естество? Я мог подолгу рыться в книгах по древней истории, хоть того же Моммзена, в поисках яркого сравнения, которое помогло бы мне провести аналогию между Уолл-Стрит с ее небоскребами и скученными районами Рима при императорах. А то вдруг меня увлекала проблема канализационных систем городов — Парижа, например, или какой-нибудь другой столицы, и тут меня осеняло, что Гюго или еще кто-то из французских писателей уже разрабатывал эту тему, и тогда я садился изучать биографию этого писателя только для того, чтоб понять, почему у него возник интерес к канализации.

И все это время «дикие и отдаленные уголки нашей страны» были у меня под носом. Нужно было только остановиться и купить пучок редиски — вот уже и «откопал» чудака. Заинтриговала итальянская похоронная контора? Зайди и поинтересуйся, сколько стоит гроб. Все, что находилось за Grenze, возбуждало во мне интерес. Как я выяснил, некоторые из дорогих моему сердцу отщепенцев жили в мерзости. Один из них — Патрик Гарстин, египтолог. (Больше похожий на золотоискателя, чем на археолога.) Жил там и Донато, сицилийский парень, поднявший топор на старика отца. К счастью, он отрубил ему только руку. А какие надежды он подавал, этот будущий отцеубийца! В семнадцать лет мечтал получить место в Ватикане — по его словам, для того, чтобы как можно больше узнать о святом Франциске!

Так, бегая от одного водоема к другому и черпая отовсюду, я создал собственную географию, этнологию, фольклор и артиллерийское дело. В архитектуре я никак не мог отделаться от атавистических неправильностей. Я встречал в своих странствиях по городу жилища, словно перенесенные с берегов Каспия, хижины из сказок Андерсена, лавки с прохладных и запутанных улочек Феса, не говоря уже о колесах телег, двуколках без оглобель, множестве пустых птичьих клеток, ночных горшках, изготовленных из майолики и расписанных анютиными глазками и подсолнухами, корсетах, костылях, руках и зонтичных спицах… множестве старинных безделушек с пометкой «изготовлено в Хэджиа Триада». А каких я встречал карликов! Один — он еще притворялся, что говорит только по-болгарски, на самом деле Он был молдаванин — жил в собачьей конуре, стоявшей в глубине его лачуги. Он и ел из одной миски с собакой. Улыбаясь, он показывал только два зуба, огромных, как собачьи клыки, лаял, принюхивался и рычал, как собака.

Но ничего подобного я не осмеливался вставить в свой роман. Я охранял его чистоту, словно он был будуаром. No Dreck[104]. Не могу сказать, что все мои персонажи были так уж безукоризненны и респектабельны. Вовсе нет! Некоторые, которых я вводил для колорита, были откровенными подонками. Главный герой — он же рассказчик, в котором имелись и мои черты, — был чем-то вроде интеллектуала, кувыркавшегося на трапеции. Его назначением было следить, чтобы карусель вращалась. Иногда он позволял себе бесплатно прокатиться.