Нексус

Лифт возобновил свое усталое движение — на этот раз вниз. Я неподвижно смотрел прямо вперед, изобразив на лице глубокую задумчивость. Однако в голове у меня вертелась только одна мысль: когда он взорвется? Интуитивно я чувствовал, что лифтер еще сильнее ненавидит меня — из-за того, что я его перехитрил. Я держался начеку, мучительно соображая, как себя вести… смогу ли вообще себя как-то вести?… если этот маньяк вдруг остановит лифт и набросится на меня? Но тот держался тише воды, ниже травы. Лифт остановился, дверца отъехала в сторону, и я вышел наружу… ни дать ни взять Пиноккио на негнущихся ногах.

В вестибюле никого не было. Я направился к выходу. Джим остался на своем посту у лифта. Вид у него был невозмутимый, словно ничего не произошло. Первоклассный актер — ничего не скажешь! На полпути к двери я остановился и, повинуясь внезапному порыву, повернул к лифту. По загадочному выражению лица Джима мне стало ясно, что он ждал такого поворота событий. По мере моего приближения его лицо становилось все более непроницаемым. Лифтер будто окаменел — или то была западня?

— За что вы меня ненавидите? — спросил я, глядя на него в упор.

— Никого я не ненавижу, — последовал неожиданный ответ. На его лице двигались только губы — даже зрачки застыли.

— Извините, — сказал я и собрался уходить.

— Я вас не ненавижу, — произнес он, внезапно оживая. — Мне вас жаль. Вам меня не одурачить. Это еще никому не удавалось.

Меня обуял ужас.

— О чем… вы? — проговорил я запинаясь.

— Нечего притворяться, — сказал Джим. — Прекрасно вы все понимаете.

У меня по спине забегали мурашки. Я был потрясен не меньше, чем если бы он представился ясновидящим и сказал, что может читать мои мысли как открытую книгу.

— Ну и что? — спросил я, сам поражаясь своему бесстыдству.

— Ступайте домой и приведите мозги в порядок — вот что!

Я был потрясен. Но то, что последовало дальше, было, если употребить определение мистера Ларраби, поистине «непредсказуемым».

В состоянии, близком к прострации, смотрел я, как лифтер закатал рукав, открыв моему взору уродливый шрам, а затем проделал то же самое с одной штаниной — там было шрамов побольше. Когда он расстегнул рубашку и обнажил грудь, я чуть не потерял сознание.

— Вот что мне пришлось пережить, чтобы поумнеть, — сказал он. — Ступайте домой и подумайте хорошенько. Идите же, а то поколочу!

Ему не пришлось повторять дважды. Я тут же повернул к двери, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать. Кто-то входил с улицы. Станет он меня бить при свидетелях или нет? Я шел, стараясь не убыстрять шаг, но ближе к двери все же сделал рывок.

Уф! На улице я бросил на тротуар кейс и закурил, обливаясь холодным потом. Что делать? Бежать отсюда опрометью, поджав хвост — постыдно. А возвращаться — равносильно самоубийству. Кем бы Джим ни был — ветераном войны или обыкновенным психом, я не сомневался, что свое обещание он сдержит. Самое главное — он меня раскусил. Мысль об этом сводила меня с ума.

Я пошел прочь, бормоча что-то себе под нос. А он прав. Кто я, как не лодырь, врун, трепло и ни на что не годный сукин сын? Никогда в жизни никто так не унижал меня. Пожалуй, стоит написать мистеру Ларраби письмо и признаться, что человек, чья речь произвела на него такое сильное впечатление, всего лишь лживый, бесчестный и бездарный тип. От отвращения к себе я весь пошел красными пятнами. Если бы тогда из земли выполз червяк и повторил слова Джима, я, наверное, склонил бы перед ним стыдливо голову и промямлил нечто вроде: «Вы абсолютно правы, мистер Червяк. Мне остается только распластаться на земле подле вас и отныне ползать в грязи».

Я наспех перекусил в Бороу-Холл, взяв кофе и сандвич, а потом, не отдавая себе отчета, направился в «Звезду» — старомодный кафешантан, знавший лучшие дни. Представление уже шло, но это не имело никакого значения: там никогда ничего не менялось — те же шутки и те же задницы. Входя в зал, я вдруг вспомнил, как пришел сюда впервые. Меня пригласили мой школьный товарищ Эл Бергер и его закадычный дружок Фрэнк Скофилд. Нам тогда было лет девятнадцать-двадцать. Особенно запомнилась в тот вечер дружеская теплота, которую излучал Фрэнк Скофилд. До этого я видел его всего два или три раза. Фрэнку я казался необыкновенным человеком. Он любил меня слушать, ловил каждое мое слово. Практически все, что я говорил, приводило его в восхищение. Сам Фрэнк далеко не блистал умом, но душа у него была чистое золото. Грузный великан, он уже тогда весил почти триста фунтов, пил, как извозчик, и не выпускал изо рта сигару. Он был очень смешлив, и, когда хохотал, живот его трясся, как желе. «Почему бы тебе не жить вместе с нами? — спрашивал он меня. — Мы бы заботились о тебе. Мне даже смотреть на тебя приятно». Простые слова, но сказанные от души. Ни один из моих тогдашних дружков не был так искренен и дружелюбен. Червь сомнения еще не смутил его разум. Он был невинен, нежен и бесконечно щедр.