Некто Финкельмайер

Подбежала девочка, и он стал щедро награждать ее чаевыми, говоря при этом, что, если бы не торопился, то написал бы в книгу такую на нее красивую благодарность, что все ее женихи бегали бы каждый день сюда, в ресторан, и читали вслух, какая хорошая девушка – как вас зовут? – Галя? – какая хорошая девушка Галочка. У Гали блестели глаза, улыбаясь, она смыкала губы, явно скрывая золотую коронку, которая для местных – шик, а для москвича – она знала – портит, и на щеках ее образовались ямочки.

– Правду говорил, – продолжал свое Манакин и грузно выворачивался из-за стола, боясь упустить Никольского. —Правду говорил, – в Союзе писателей состою, поэтическая работа! Московская печать берет, зачем же – Манакин? —севдоним есть, товарищ Никольский, севдоним такой – Айон Неприген называется!

– Как? – У Никольского застучало сердце. – Как вы сказали? Айон Неприген?

…Набегает ночь, темнеют облака, по тусклой тундре летит олень, и тьма настигает его, он сбивается с ровного шага, и человек в одежде из оленьих шкур поднимает ружье к плечу…

Никольский молча смотрел на Манакина.

– В журнале «Дружба»? Это ваши стихи? – тихо спросил наконец Никольский.

– Сочинял, да-а. Я сочинял, да-а. Пять произведений, товалисникосски. – Было непонятно, изображал ли он скромность или опять-таки неизвестно чем вызванную обиду.

«Увидеть Арона, – лихорадочно проносилось в голове у Никольского. – Увидеть Арона, от Манакина удирать! Какая-то фантасмагория, черт знает что!..»

Он протянул Манакину руку с торжественной демонстративностью.

– Очень рад, товарищ Манакин. Очень рад познакомиться. Как же, как же, – Айон Неприген! Превосходная поэзия. Малая северная народность, наверное, до революции даже и письменности не было, а? Правильно я запомнил национальность – тонгор, тонгоры?

– Хорошо знаете, товарищ Никольский, хорошо знаете! – лицо Манакина от удовольствия сияло и покачивалось из стороны в сторону, как светящийся шаровой электрический заряд, и этот желтый шар от распиравших его эмоций вот-вот собирался лопнуть со звуком «пфф!». Но лицо Манакина продолжало раскачиваться:

– Называем себя т'нгор – такая народность – т'нгор, охотник по-русски, одна тысяча семьсот людей только, вымирали, шестьсот было т'нгор, письменность не было, изба не было, радио, кино не было, – все есть, однако. Отсталость пока есть, изба не хочет плохой т'нгор, боремся. Культурный Фронт важный, товарищ Никольский, хорошо понимаете как товарищ из министерство.

– Ну что ж, очень рад, – повторил Никольский. Он поймал себя на том, что у него появляется расположение к одному из лучших представителей народности тонгор. Может быть, и не стоило водить его за нос? – Так вы хотели о чем-то беседовать, Данила Федотыч? Боюсь, не смогу сегодня. Совещание, то да се, – до позднего вечера занят. А завтра с утра? Вас устроит?

– Хорошо будет завтра с утра, самолет не летит, погода плохая, никто не летит! – закивал Манакин.

– Прошу в таком случае, прошу, буду рад. Н-ну, хотя бы… В двенадцать по-местному, вас устроит? Ко мне в люкс, буду ждать.

Снова пожав Манакину руку, Никольский вышел из ресторана и поднялся в номер. На несколько минут он присел в кресло, чтобы выкурить еще одну сигарету и собраться с мыслями. «Черт знает что!» – раза три повторил он вслух. Судя по всему, только эти слова и способны были передать его впечатление от разговора с Манакиным… И этот разговор еще долго не шел у него из головы – все время, пока он, накручивая телефонный диск, занимался всяческими скучными формальностями: сообщал о своем прибытии то одному официальному лицу, то другому, уславливался, когда и где они встретятся, чтобы обсудить дела, просил выписать ему пропуск, подготовить материалы – и так далее и тому подобное – столь хорошо известное каждому, кого начальство соизволит от случая до случая ввергать в беспокойное и бестолковое по большей части бытие служебных командировок.

Прежде чем уйти из гостиницы, Никольский разыскал Дануту. Она его встретила улыбкой ласковой и спокойной, и он подумал, всегда ли у нее такое милое лицо и для всех ли такая улыбка? Или, увидев его, она улыбается так, вспоминая прошедшую ночь? Эта женщина любит Арона, по крайней мере, она принимает его как мужа, и вечером он, когда она кончит дежурство, отправится к ней домой, и Данута не будет стесняться соседей – ведь здесь, в этом городе, все знают всё – нет, конечно же, любит. Прекрасная Дульцинея и ее еще не старый Дон-Кихот…

– Так пусть Арон, когда придет, побудет у меня. Мне очень-нужно с ним поговорить.

– Я передам, – улыбалась Данута.