Некто Гитлер: Политика преступления

Разумеется, это отнюдь не доказывает, что цель на самом деле была достижима или что за такую цель стоило погибать. Сегодня редко кто с этим согласится. Однако тот, кто найдет время, чтобы вглядеться в «моментальные снимки» Европы осени 1938 года и лета 1940-го и сравнить катастрофическое состояние послегитлеровской Европы с ее состоянием до Гитлера, задумается: не была ли Европа, коль скоро ей требовалось сохранить свое положение в мире, обречена на объединение? Могло ли это объединение в тридцатых годах пройти ненасильственно, не требовало ли оно – по крайней мере, на начальной стадии – доминирования в Европе некой сильнейшей державы? И не была ли такой державой Германия? Во всяком случае, не только немцы – два поколения немцев – в то время готовы были ответить на эти вопросы утвердительно. 1938 и 1940 годы показали, что многие европейцы – конечно, с оговорками и с оглядкой – тоже отвечали на эти вопросы утвердительно. А вот то, что случилось после 1945 года, как ни странно, доказывает: они были не так уж не правы. Или так: они, пожалуй, были бы правы, если бы имели тогда дело с другой Германией – не с Германией Гитлера.

Покоренная Гитлером Европа была кошмаром, каким была покоренная Гитлером Германия – с преследованием евреев и концлагерями, конституционным хаосом, уничтожением права и культурной провинциальностью. Однако за всем этим нельзя закрывать глаза вот на какой факт: старую европейскую систему равновесия в XX веке было уже не спасти. Первая мировая война и последовавшее за ней мирное урегулирование разрушили эту систему до основания, а слабые, нерешительные и неискренние попытки Англии и Франции в 1939 году восстановить европейское равновесие были погребены в 1940-м. Тест Второй мировой доказал: у Европы XX века был выбор только между германским и русско-американским доминированием. Без сомнения, американское доминирование было предпочтительнее германского с Гитлером во главе; даже советское доминирование было предпочтительнее, хотя найдутся люди, готовые это оспорить. С другой-то стороны, германское доминирование Европу объединило бы, а русско-американское ее раскололо. Объединенная Германией Европа смогла бы еще длительное время сохранять свои колонии в Азии и Африке; поделенная между Америкой и Россией Европа потеряла свои колонии моментально и катастрофично.

Тогда становится понятно, почему в 1938 году в Восточной Европе и в 1940-м, после победы над Францией, Гитлер встретил на всем континенте взаимопонимание и готовность к подчинению. И это несмотря на то, что тогда, конечно, не было сильного стремления к объединению Европы, которое могло бы, например, сравниться со стремлением к объединению немецких земель в середине XIX века. Это стремление проявилось только после 1945 года, когда уже ничего нельзя было поправить. Однако готовность смягчить насилие и из вынужденного подчинения извлечь нечто хорошее определенно была и в 1938-м, и в 1940-м. Здесь срабатывало, по крайней мере местами, некое смутное ощущение того, что Европе очень даже стоило бы объединиться, пусть и ценой германского (на первых порах) господства. Было еще живо воспоминание о том, как Пруссия Бисмарка, победившая Австро-Венгрию, в 1866 году объединила немецкие земли и впоследствии постепенно растворилась в объединенной Германии[110]. Разве нельзя было предположить, что победоносная Германия точно так же растворится в объединенной ею Европе и тем самым избавится от своих отвратительных черт? Разве не следовало ускорить этот процесс движением ему навстречу? Такие мысли и настроения были в 1940 году широко распространены во всех завоеванных европейских странах, в особенности – во Франции, как бы ни хотелось потом эти мысли и настроения отбросить и забыть, в особенности – во Франции. Если бы во главе Германии тогда стоял Бисмарк, а не Гитлер…

Но не будем предаваться мечтам. Во главе Германии тогда стоял Гитлер, и от Гитлера зависело – что бы ни говорила нам господствующая ныне социологическая школа историографии, – выйдет ли Европа из ситуации 1940 года объединенной и сильной, пусть и покоренной Германией, или такой, какой она и вышла в 1945-м. «Я был последним шансом Европы», – сказал Гитлер Борману в феврале 1945 года, и в некотором смысле он был прав. Только ему надо было добавить: «И я же ее этого шанса лишил». То, что Гитлер уничтожил этот шанс, было второй крупнейшей его ошибкой наряду с первой, антисемитизмом, осложнившим его европейскую политику. Для того чтобы понять, как и почему он уничтожил этот шанс, да еще дважды, придется вглядеться в его политику осени 1938-го и лета 1940 года. Сразу же бросается в глаза, что Гитлер дважды или не видел предложенного ему судьбой и историей шанса, или сознательно его игнорировал – двойное упущение, столь же тяжкое, как и более очевидные ошибки 1941 года, когда он напал на Россию, а позднее объявил войну Америке.

Но сперва немного фактов.