Некто Лукас

Не подумайте, тут не в смысле знаменательных дат, не в смысле Фанхио либо Монсона, или чего-то в этом роде. В детстве Фирпо мог значить, разумеется, поболее Сан-Мартина, а Хусто Суарес[22] — поболее Сармьенто[23], но потом жизнь умалила военную и спортивную истории, подоспела пора развенчания идолов и самоуничижения, лишь в отдельных местах остались фрагменты кокарды и восходящего Феба[24].

Ему смешно всякий раз, когда он застукивает кого-то по этой части или самого себя с высоко поднятой головой и — аргентинец я до гробовой доски, потому что его аргентинство, к счастью, другого рода, пусть внутри этого рода и плавают кусочки лавра (да пребудут в веках имена тех, что), и тогда Лукас посередь Кингз Роуд[25] или гаванской набережной среди голосов друзей различает собственный голос, заявляющий: разве кто знает, какое настоящее мясо, ежели не пробовал жареный бок по-креольски[26] или стоящее сладкое, ежели это не молочный крем, или тем более коктейль, ежели это не коктейль Демария, который подают во «Фрегате» (неужто до пор, читатель?) либо в «Сент-Джеймсе» (все еще, Сусанна?).

Разумеется, друзья встречают это с венесуэльско- или гватемальско-центристским возмущением, и в последующие минуты имеет место невиданное гастрономическое, ботаническое, сельско-животно-овощеводческое и велогоночное суперпатриотяжничество. В подобных случаях Лукас уподабливается собачонке, позволяющей большим псам рвать друг друга на куски, а сам тем временем самоутверждается мысленно, но в меру, и уж под конец: а вот скажите, откуда — наилучшие папки из крокодиловой кожи и туфли из змеиной, а?

Лукас, — его патриодворизм

В центре образа герань, но не без глициний, лето, в полшестого чай-мате[27], домашние шлепанцы и размеренная беседа о болезнях и семейных неурядицах, нежданно-негаданно куренок расписывается между двумя креслами, а кот кидается на голубя, который куда шустрее. Все это пахнет развешанным бельем, синеватым крахмалом и щелоком, пахнет выходом на пенсию, пахнет разными булками и жареными пирогами, и почти всегда — соседским радио с танго и рекламой «Гениоля» либо масла «Стряпуха-отрада-для-нюха», пахнет малышней, гоняющей тряпичный мяч на пустоши в глубине двора, где Бето втыкает гол с лёта.

Все так обыденно, обыкновенно, что Лукас совестливо ищет иные пути, на половине воспоминания он решает восстановить в памяти, как в эти самые часы запирался в своей комнатенке читать Гомера и Диксона Kappa[28], чтобы не слышать в который раз об операции аппендицита у тети Пепы со всеми плачевными подробностями и наглядной демонстрацией ужасающих позывов рвоты от анестезии или историю про ипотеку[29] на улице Булнеса[30], которая мало-помалу пустила дядю Алехандро на дно, и все это под нарастание коллективных стенаний, плюс дело-дрянь-хуже-не-бывает, плюс Хосефина, едрёна мать, здесь требуется сильное правительство. К счастью, тут как тут Флора с фотографией Кларка Гейбла в цветном приложении к газете «Ла Пренса» и с мурлыканьем звездных мест из «Унесенных ветром»[31]. Время от времени бабушка вскидывается, вспомнив Франческу Бертини, а дядя Алехандро — Барбару Ла Марр, которая была варварски л'амурной, понимаешь, а об ее вампирессах и говорить нечего, ох уж эти мужчины, и Лукас снова убеждается: дело безвыходное, опять он на своем дворе, все также к раме зеркала (а зеркало это — само Время) навечно приколота почтовая открытка с нарисованной от руки каемкой в виде голубков и слабой черной окантовкой.

Лукас, — его связи с миром

Так как он не только пишет, но и не прочь, покинув место производителя, занять место потребителя, чтобы прочитать написанное другими, Лукаса поражает порой, с каким трудом он доходит до некоторых вещей. Не то чтобы это были вопросы узко своеобычные (жутковатое слово, думает Лукас, склонный прикидывать вес слов на ладони, чтобы привыкнуть к ним или отвергнуть их в зависимости от цвета, запаха и текстуры), но только неожиданно между ним и тем, что он читает, возникает подобие мутного стекла, — в результате беспокойство и повторное, через силу, чтение, ссора в дверях и в заключение — великий перелет журнала или книги к ближайшей стене с последующим падением и влажным «плюх».