Нелюбимые

— Про что? — Аня поворачивается и смотрит на меня взглядом, который я никогда за ней не замечал. — Про что сказать, Макс? Про что?

— Про то, что ты уедешь. Ань, вот про это, — я показываю ей бумажку. — Мы же любим друг друга, ты могла мне сообщить.

— Блять, Макс.

— Что? Что, Ань? — Я начинаю заводиться. — Ты знала, но ты ничего не сказала. Почему ты не говорила мне никогда, что ты можешь уехать отсюда? Мы же столько раз виделись — ты никогда про это не говорила. Вообще никогда.

— Макс, все не так просто. — Аня опускает взгляд.

— А что не ­просто-то? Ты просто мне не говорила про это, а теперь уезжаешь работать в другую страну.

— А лучше тут остаться? — Аня снова поднимает на меня глаза и повышает голос: — Положить кучу лет своей жизни и смотреть, как все рушится?

— Но мы же тут вместе. — Я говорю тише, боясь, что мы можем поругаться.

— Макс, я старше тебя, ты понимаешь?

— При чем тут это?

— При том, что у меня в этой индустрии выше уже не может ничего тут быть! Понимаешь? Да и сама вся эта индустрия тут трещит по швам.

— Да и хуй с ней. Все будет хорошо, просто не уезжай, пожалуйста.

— Макс.

— Что?

— Все не очень просто.

— Почему ты это говоришь уже второй раз? Что не просто?

— Посмотри. — Аня кивает на пол и обхватывает колени руками.

Я кладу оффер на полку и замечаю под ногами второй документ, на верхней строчке которого большими буквами написано: «Клинический госпиталь “Истра”». Я поднимаю его с пола и читаю про себя, чувствуя, как Аня наблюдает за мной. Документ начинает трястись, и я понимаю, что это от дрожи в руках. Я сжимаю его крепче, но в глазах плывут буквы. Дочитав до конца, я пытаюсь перечитать все заново.

— Это что? — дрожащим голосом спрашиваю я, и через звон в ушах доносится голос.

— Я бе-ре-мен-на.

***

Аня лежит головой у меня на коленях, и по ее щекам скатываются слезы, оставляющие мокрые пятна на моих джинсах. Я глажу рукой ее дрожащее тело, не зная, что делать дальше, поэтому просто смотрю на стену, в одну точку между плазменной панелью и полкой. Сверкает молния, и на долю секунды я перевожу взгляд в сторону окна, но потом все равно возвращаюсь к стенке. В голове проносятся фантазии и вариации того, как я сообщаю эту новость близким. Мама сначала не верит и думает, что я ее разыгрываю, но, когда понимает, что это не шутка, просто улыбается. Алиса совершает ­что-то плохое, узнав о том, что у меня другая женщина и она беременна. Когда я пытаюсь представить лицо отца, за окном снова бьет молния, и его образ исчезает. Я опять хочу визуализировать его, но тут Аня переворачивается на другой бок. Провожу тыльной стороной ладони по ее мокрой щеке — она дрожит все сильнее. Мне тоже хочется заплакать, но не потому, что я попал в ситуацию, в которой никогда не был, а оттого, что я никогда не видел слез Ани. Чувство паники и страха, возникшее в первые секунды, сменилось ощущением пустоты и полного непонимания, что с нами всеми будет.

Я вспоминаю свое детство: отец, когда мы возвращались с речки, заходил в дом и звал маму, та спускалась по лестнице и вела меня в свою комнату. Я листал книги про старые самолеты и ждал, когда домработница приготовит нам всем обед и мы сядем за стол. Чаще всего на таких обедах отец говорил с ­кем-то по телефону, а мама говорила мне, что им сегодня надо будет уехать в город, но придет няня, а когда они вернутся, скорее всего, я уже буду спать. Обычно так все и происходило. Еще я вспоминаю, как катался на скейте на Поклонной горе и к нашей компании пристали ­какие-то пьяные парни и пытались отобрать доски. Я не хотел отдавать свою, поэтому меня просто избили. Когда я вернулся домой, мама попросила отца разобраться с моими обидчиками и позвонить в полицию. Отец сказал, что обязательно разберется, но ничего не стал делать, а просто заявил мне, что пора уже выбросить из головы весь хлам и задуматься об учебе и будущем. В школу я пришел с царапинами на лице, и Леха тогда хотел собрать людей и найти обидчиков. Правда, к концу уроков он отказался от этой затеи: якобы мы все равно никого не найдем, а если и найдем, то может получиться еще хуже. Когда вспоминаю, как мне наняли репетитора по английскому языку, который занимался со мной по несколько часов каждый день, и я перестал гулять и кататься, — я закрываю глаза и чувствую, что по щеке скатывается слеза. Затем память подкидывает сцену моего возвращения после отчисления из американской академии — отец даже не протянул мне руку. Пробегает еще одна капля, я быстро вытираю обе щеки и смотрю на Аню, которая, как мне кажется, уснула. Провожу рукой по ее лодыжке и чувствую, что ноги у нее замерзли. Я хочу встать и найти плед, чтобы укрыть ее, но боюсь разбудить, а когда на кухне щелкает ­какой-то бытовой прибор, я перевожу взгляд на дверной проем, вижу свои джинсовую куртку и рюкзак и понимаю, что очень хочу, чтобы время остановилось и никуда не нужно было уезжать.

***

— Я не знаю, что делать, — говорит Аня, сидя за столом на кухне и вдавливая несколько раз френч-­пресс до дна, пока заварка в нем не становится темного цвета. — Ты знаешь?