Нелюдь

Я ощутил запах ее волос, еще не дойдя до клетки. Сумасшедшая. Посреди дня ко мне пришла. Сердце забилось радостно, предвкушающе и в то же время тревожно. Когда вспомнил про охранника, следовавшего за мной. Мысленно молился ей же, чтобы спрятаться успела, и громко запел. Без слов. Просто "лалала". Дойдя до нашего коридора, резко развернулся к охраннику лицом и медленно на него пошел.

— Эй ты чего?

Мужик кнут, который в руках держал, крепче обхватил ладонью, остановившись от неожиданности.

Я оскалился во все тридцать два и на полусогнутые встал, вскидывая руки на манер боксеров. Кажется, так называли себя покойные охранники, красуясь перед молоденькими лаборантками.

— Марш в клетку.

Кнут засвистел в воздухе, а я прыгнул в сторону парня, остановившись в шаге от него. Он отпрянул резко и выругался, отступая назад.

— В клетку пошел, полудурок.

Сильный удар плечо обжег, а мне плевать. Я своего добился. Этот трус не рискнет не то, что с кнутом — с автоматом подойти теперь к клетке, пока я не в ней. Подмигнул ему напоследок, снова зубы продемонстрировав, и к клетке подбежал. Сам лично, глядя в глаза замешкавшегося охранника, цепь на ноге закрепил и встал в полный рост, склонив голову набок и ожидая, пока этот ушлепок запрет вольер и выйдет.

Когда звук удаляющихся шагов утих, бросился к куче ветоши и, отбросив ее в сторону, обнаружил там свернувшуюся калачиком Ассоль. От бешеной радости губы растянулись в улыбке, пока не понял, что она не поворачивается ко мне. Рывком ее на спину уложил, отнимая теплые ладони от лица, и рвано выдохнул, увидев мокрые дорожки слез на щеках и покрасневшие глаза.

— Что случилось?

Склонился над ней, а самого наизнанку выворачивает боль, затаившаяся в ее взгляде. Смотрит на меня не мигая, будто разглядывает, и в то же время словно не видит вовсе.

— Что произошло, Ассоль? Кто мою девочку обидел?

* * *

Я его оттолкнула со всей силы. Потому что не могла вынести прикосновения к себе… после нее. Боже, он весь ею провонял: волосы, руки, или мне кажется, что на нем везде ее следы, и меня лихорадит от понимания, что ни черта их не смыть водой с мылом. Они там, на его коже. Ненавижу.

— А… э… та, — от всхлипов не могу говорить, заикаюсь, — а эт-та те-бя то-о-оже Са-шей… ког-да ты… ее…

И снова резануло как лезвием прямо по сердцу, туда, где уже первые рубцы кровоточили. Не могу себя в руках держать, от слез задыхаюсь, и убить его хочется, больно ему сделать, так больно, чтобы почувствовал, насколько сейчас скручивает болью меня. Смотрю на него и вижу не его лицо, а спину с напряженными мышцами и ритмично двигающиеся бедра. Ревность — жуткая тварь, нет ничего страшнее ее, это прожорливая сука, которая вгрызается под кожу и отравляет все тело серной кислотой, поднимает внутри черную волну отчаяния.

* * *

Когда понял, что говорит, захлебываясь слезами, напрягся, ощущая, как окаменела каждая мышца. И сердце тоже окаменело. Замерло и покрываться стало слоем цемента. Один слой. Второй. Третий. Потому что представил, что увидеть могла. Потому что с недавних пор это стало иметь значение для меня самого. Раньше я не задумывался о том, что делал и с кем. Раньше я вообще не считал, что подобное нужно скрывать. Нет, не рассказывать ей ни в коем случае. Слишком унизительная роль, слишком грязная и тошнотворная правда моего мира, чтобы обрушивать ее на мою маленькую девочку с большими чистыми глазами цвета весенней листвы. Мог бы, спрятал бы ее от всех, чтобы никогда зло коснуться ее души и мыслей не могло.

Но с тех пор, как впервые увидел с ублюдком тем… с тех пор, как представлял, что могла его касаться его так же, как меня, целовать так же, как меня, вдруг понял, чем занимался сам. Почти каждую неделю. Пусть даже не по своей воле. Разве простил бы я ей других мужчин, даже если бы она легла под них по принуждению? Знал, что нет. Не смог бы. Обвинять не стал бы. Но и прикасаться после других не смогу. Легче сдохнуть… но и туда бы ее с собой забрал, чтобы другим не досталась.

Отстранился назад, опускаясь на согнутые ноги.

— Нет. Бесом.

Смотреть не могу на слезы ее. Кажется, в душу острым лезвием каждая вонзается.

— Что еще хочешь спросить?

* * *

Вот так происходит узнавание. Не тогда, когда в любви признаются, и не тогда, когда сексом занимаются, и даже не тогда, когда все нутро наизнанку выворачивают в откровениях, а когда ты ждешь, что твои раны залечат. Не важно как. Не важно, какой ложью и каким чудом это сделают. Я была так наивна, что приняла бы любую за чистую монету… но, нет, он ударил. Туда где кровоточило. Метко разворотил края раны в стороны. Цинично, я бы сказала. Я руки в кулаки сильнее сжала, глядя ему в глаза — ни одной эмоции, как занавес упал. Между мной и им. Плотный черный занавес с потеками грязи.

Мне было нечего спросить. Все, что хотела, я услышала. Наверное, я ждала оправданий или хотя бы каких-то извинений, каких-то мифов или сказок.

— Ничего, — шепотом прерываясь на всхлип, — н-не хо-хочу.