Нелюдь

Только представил ее с другим, и крыша поехала. Убить захотелось сучку маленькую эту. И в то же время выплеснуть захотелось в лицо всю правду. Выплеснуть и смотреть, как распахиваются в ужасе глаза, когда появляется понимание. Понимание безысходности. Когда увидит, как цинично разрушается ее привычный розовый мир, проступая серыми и черными оттенками страха и боли.

— Не смей, — кажется, я рычу. Плевать. — Никогда не смей говорить такое. Ты ни хрена не знаешь.

Встряхнул ее за плечи.

— Убью, Ассоль, — перейдя на шепот, ощущая, как перехватил спазм горло, — Убью и сам без тебя сдохну.

Прислонился лбом к ее лбу, лаская пальцами острые скулы.

— Люблю тебя. Правда люблю. Они… они ненастоящие. Нет их. И не будет никогда. Они как мой кошмар, после которого просыпаюсь. Из-за тебя просыпаюсь.

* * *

— Поклянись, что не будет… поклянись, что мой только. Сашааа.

Не выдерживая, закрывая глаза и скользя щекой по его щеке, и все еще дрожью бьет бешеной, а сама трясущимися руками в его волосы зарываюсь на затылке.

— Мне умереть хотелось… слышишь? Умереть хотелось, когда ты там с ней…

Впала в секундный транс, втягивая запах мыла и его тела, а потом вдруг эхом его слова, и тут же голову вскинула, ища ответы в его глазах.

— Чего я не знаю? Я все знать хочу. Скажи мне.

* * *

— Нельзя умирать, — губами по тонким векам, вбирая в себя следы ее слез, — нельзя. Запомни, Ассоль.

Большим пальцем поглаживаю острый подбородок, думая о том, что когда-нибудь мать ее за это поплатится. За боль дочери. За слезы ее. Когда-нибудь я заставлю эту суку стелиться возле моих ног и вымаливать прощение за те страдания, которые она ей причинила.

— Много их. Ты это хочешь узнать? Всегда много было. До тебя. До нас. Часто было. Много и часто. Разные. Но никогда, — стиснув зубы, когда новой вспышкой боль в ее глазах сверкнула, — никогда по моему желанию.

* * *

Наверное, все же было лучше всего лишь полчаса назад. Десять минут назад, секунду назад. Пока не понимала… пока этот голос его, надломленный, не услышала. И в голове пазл кусками рваными, обрывками, осколками. Ночные проверки, постоянные душевые, его загнанный взгляд иногда, когда я приходила и ждала его возвращения из лаборатории.

Стиснула его руки сильно ледяными пальцами.

— Тебя заставляют, да? — он дернулся назад, и я увидела вот это загнанное выражение глаз. Никогда раньше не видела. Гордый слишком, чтоб показать отчаяние, а сейчас крошится вместе со мной. Я его раскрошила и себя вместе с ним, — Снегирев, да? Но зачем, Господи, зачем? — отрицательно качая головой и чувствуя, как пол шатается под ногами. — Вот почему они тебя забирают?

Молчит, стиснув челюсти, все так же лбом к моему лбу прислонился и в глаза мне смотрит своими дикими глазами. И я не выдержала, обняла рывком за шею.

— Мы что-то придумаем. Слышишь? Мы придумаем. Тебе уходить надо отсюда…

* * *

Обняла меня, прижимается, а я меня от смеха разрывает. Злого. Полного ненависти. Снегирев? Этим вопросом своим напомнила, кем она монстру приходится. Напомнила то, о чем думать себе запрещал, чтобы не взвыть от отчаяния в своей клетке. Чтобы не сдохнуть от понимания, что это бред. Все это. МЫ с ней — бред. Как бы ни ломало меня без нее. Как бы ни раскурочивало внутренности от осознания, что в ней ее кровь… и все же не могу ненавидеть. Не могу заставить себя не любить. Не сходить с ума без нее. Даже подыхая от понимания, что когда-нибудь ей придется выбирать, по какую сторону этой клетки стоять.

Отстранилась, удивленно глядя. А я замолчать не могу. Хохот наружу рвется вместе со злостью.

— Снегирев, да, — сквозь смех. Сквозь волны боли, которыми он отдается в груди.

— Зачем? Чтобы я обрюхатил их. Так они говорят. Чтобы всех обрюхатил.

* * *

Он смеялся, а меня мороз по коже пробрал. Да, я его узнавала: через нежность и абсолютную любовь моего Саши пробивался жестокий озлобленный нелюдь. Тот, что охранников освежевал и глазом не моргнул. Потому что смеялся жутко. Не от веселья. Смеялся, и глаза лютой ненавистью сверкали, даже когда на меня смотрел.

Я поняла тогда… поняла, что это опыты, которые мать проводит. Конечно, даже десятой доли всего кошмара не осознала, но начала понимать. И хохот этот был похож на слезы мои недавние, только он плакать не умел никогда.

— Мы сбежим отсюда. Обещаю тебе. Да, — я кивала и гладила его по щекам, — мы сбежим. Я вместе с тобой. Не оставлю тебя. Твоя. А ты мой. Я придумаю как… придумаю.

Губами к губам его прижалась и тут же назад отпрянула, взгляд болезненный увидела и снова поцеловала, зарываясь в его волосы ладонями. Прерываясь на срывающееся "люблю тебя" через поцелуй, мокрый и соленый. Сама не поняла, как опять слезы из глаз побежали.

* * *