Немецкая осень

Однако, заняв четкую позицию, писатель все же приобретает право на защиту и может сказать: моя совесть чиста. Никто не может сказать, что я ушел в тень, что я струсил. Я пытаюсь исполнить свой долг перед обществом и намерен продолжать эти попытки, ибо моя служба бессрочна. Как и вы, я осознаю, что эстетические рассуждения и поэтические принципы, а также этические правила ста­новятся в некоторой степени академичными в том обществе, которое существует у нас на данный момент. Однако писатель, как и все остальные, уже по опыту знает, насколько он зависит от воли посторонних сил, насколько ограничена его свобода, как и свобода всех остальных. Как иллюзорна, к примеру, свобода передвижения, ведь человек предоставлен самому себе лишь на время, данное ему другими! Насколько хрупки и ненадежны социальные реформы и утопии в мире, где единственным надежным ориентиром является крах. И все же нужно защищаться от этого миропорядка, нападать на него, пусть и осознавая трагизм своего положения, — именно в этом и состоит дилемма современных социалистов: и защита, и нападение остаются лишь символическими действиями, однако их необходимо совершать, чтобы не сгореть со стыда. Ко­гда вы в такой ситуации нападаете на меня, говоря: ваши книги непонятны народу, массе, рабочим, недостаточно социальны, я имею полное право ответить: ваши рассуждения строятся на глубоком заблуждении. Это заблуждение, будто социальными являются только те книги, которые «понятны» всем. К тому же под словом «понятны» вы подразумеваете, что они должны быть понятны без каких-либо усилий, примерно так, как мы с ходу понимаем объявление или рекламную вывеску. В глазах некоторых так называемых представи­телей народа книга должна быть похожа на текст объявления о новом мире, но если объявление достаточно красиво, то можно заодно рассказать о летних радостях, о ловле раков на старом озере, и тогда это все равно будет книга «для народа». Для них книга перестала быть посланием одного человека другому. Для них книга потеряла значимость, стала развлечением. Они никогда не понимали, что настоя­щие книги пишутся потому, что их невозможно не писать, что это не просто игры с ритмом или рифмой, которым в свободное время предаются стареющие революционеры, никогда не относившиеся к литературе серьезно. И ко­гда такие люди, столкнувшись с текстом, кото­рый невозможно выучить наизусть за пять минут или сразу же понять все заложенные в нем идеи, кричат «реакционер!», то сами превращаются в реакционеров, потому что они, с одной стороны, отрицают обязанность писа­теля творить от внутренней необходимости, а с другой — ставят под сомнение то, что текст затрагивает человека как такового, являясь не развлечением, а испытанием на честность по отношению к жизни.

Не менее серьезно и то, что эти адвокаты социализма злоупотребляют словами «народ», «масса», «рабочие». Писатель должен согласиться с тем, что все эти термины описывают экономические реалии, однако он категорически отказывается признавать, что все, кто зарабатывает меньше 4000 крон, испытывают один и тот же страх или имеют одни и те же культурные или эмоциональные потребности. Точно так же далеко не каждый представитель так называемых масс считает солнце монет­кой в две кроны, а луну — медной тарелкой. Ведь доподлинно известно, что некоторые считают медной тарелкой солнце, а монеткой в две кроны — луну, и писателю хочется утешить их тем, что, вполне возможно, они и не ошибаются.

Разумеется, тем, кто упрямо не принимает литературу всерьез, писатель не может отказать в праве нападать на него за отсутствие ясности и все остальное, но он должен понимать, что литературу следует защищать именно от этих людей, и именно им у него есть все основания сказать: если литература для вас развлечение, то я ухожу босыми стопами в сумерки, и отныне друзьями мне станут змеи и серые песчанки. Если же литература для вас — жизненная необходимость, не забудьте надеть сандалии, осторожнее, не пораньтесь о камни! Змеи вот-вот ужалят меня в пятку, меня тошнит от песчанок.

Мой взгляд на анархизм

(1946)