Немецкая осень

Революция или нет? По ночам мы просыпаемся от грохота пушек, которые везут мимо нас из Форт-де-Роменвиль[73] в центр Парижа, но через три дня замечаем, что пушки – лишь плод буйного иностранного воображения, а шум, который мы слышим, – просто грохот вагонов проходящей под нами линии метро. В целом ситуация несколько спокойнее, чем ее описывают журналисты, особенно американские. В Париже царит напряженная тишина, которую нарушают ежедневные коммюнике о саботаже на железных дорогах и стычках в долине Роны. Как любые неслучайно случайные насильственные действия, правомерность которых непросто доказать, кровавый саботаж с легким душком провокаций скорее удерживает людей от стачки, чем склоняет поддержать бастующих. Настроенная против рабочего движения пресса «раскрывает» планы террористов, и на них нападают с двух фронтов: изнутри есть расхождения во взглядах, вызванные разногласиями между политическими партиями, а извне маячит угроза партийной гражданской войны из-за закона Шумана, запрещающего забастовки. Своеобразное затишье, наступившее после похорон убитых в Валансе[74], – лишь затишье перед бурей, которая ожидается весной, а последняя неделя забастовки начинается с того, что мадам Дюпон, мать двоих детей и супруга бастующего рабочего, проживающая в соседней с нами тесной комнатенке с газовой плитой, идет на панель. Она продолжает делать это на протяжении всего нищего Рождества, и можно сказать, у нее вырабатывается дурная привычка.

На самом деле она выходит на панель всю зиму, и знающие люди заверяют нас в том, что эта трагическая форма проституции куда более распространена в Париже, чем можно подумать. Цены растут с каждым днем, выживать становится все труднее, и даже дочь Ротшильдов вынуждена идти работать: оказывается, она снимается в кино в Париже под сценическим псевдонимом. Писатель и бывший вор Жан Жене[75], которого во время премьеры первого фильма разыскивала парижская полиция и который за два года стал миллионером, поскольку продажей его книг заинтересовался черный рынок, ищет кинооператора, готового снимать историю его бурной жизни. Он утверждает, что осужден за все мыслимые и немыслимые преступления в странах от Греции и севернее, а писательскую карьеру начал десять лет назад с кражи оригинальных изданий Рембо, Кокто и Блуа. В Сене нашли девушку по имени Кри-Кри – предположительно самоубийство из-за нежеланной беременности. Целый месяц журналисты Парижа хладнокровно осаждают дом ее родителей в погоне за новыми «подробностями».

Банкноты в пять тысяч франков внезапно объявлены недействительными, и в первых числах февраля расползаются слухи, что революция начнется утром шестого. Пару дней полицейские ходят с карабинами наперевес, но официально ничего не происходит. Большинство трагедий, как всегда, разворачивается тихо и незаметно. Дома у четы Дюпон, бледные исхудавшие дети которых в буквальном смысле света белого не видели всю зиму, обстановка накаляется с каждой неделей, воздух звенит от напряжения. Вежливые и тактичные парижане, чья неизменная выдержка и обходительность известны по многочисленным туристическим путеводителям, становятся мрачными и истеричными, по лицам видно, что они на грани нервного срыва.

В конце февраля снегопад превращает бульвары в настоящую тундру, среди швей Парижа начинается безработица, многие крупные кафе закрываются. Когда снег сходит, Эйфелева башня проступает из дымки, из окна нам видно, как солнце ласково золотит округлые скулы базилики Сакре-Кер, изящные склоны Монмартра подрагивают на фоне парижского неба. Солнечный свет медленно дымится в переулках Бельвилля, суровая зима закончилась, занавес поднимается в ожидании весенних туристов.

Наша жажда утешения неутолима (1952)

У меня нет веры, поэтому мне никогда не стать счастливым человеком, ибо счастливому человеку неведом ужас оттого, что вся его жизнь – бессмысленная суета на пути к неизбежной смерти. От предков мне не досталось по наследству ни Бога, ни ощущения надежной гавани, откуда я мог бы привлечь к себе внимание высших сил. Не досталось мне и хорошо скрываемой ярости скептиков, гласа вопиющих в пустыне рационалистов или воинствующей невинности атеистов. Вот почему я не осмелюсь первым бросить камень в ту, кто верит в вещи, вызывающие у меня сомнение, или в того, кто обожествляет само сомнение, словно и оно не погружено во тьму. Камень угодил бы в меня самого, ибо в одном я уверен твердо: человек испытывает жажду утешения, и она неутолима.

Сам я охочусь на утешение, словно охот-ник на дичь. Увижу его в чаще леса, замечу хоть краем глаза – тут же стреляю. То и дело промахиваюсь, но иногда попадаю, и к моим ногам падает добыча. Я знаю, что утешение так же недолговечно и мимолетно, как шелест ветра в кронах деревьев, поэтому спешу сразу же овладеть жертвой.

И что же мне достается?