Немецкая осень

Я могу ощущать свободу и от власти смерти. Разумеется, я никогда не избавлюсь от мысли о том, что смерть идет за мной по пятам, и тем более никогда не смогу отрицать факт ее существования. Но я способен превратить эту угрозу в ничто, отказавшись строить свою жизнь на столь преходящих основаниях, каковыми являются время и слава.

Однако не в моей власти постоянно смотреть на море и сравнивать его свободу с моей. Настанет время, когда мне придется обернуться, посмотреть на берег и встретиться с теми, кто притесняет меня. И тогда я буду вынужден признать, что человек создал такие формы общественного устройства, которые, по крайней мере на первый взгляд, обладают большей силой, чем он сам. Несмотря на свою новообретенную свободу, я не способен победить их и могу лишь стонать под их пятой. Однако я понимаю, какие требования к людям невозможны, а какие – неизбежны. В некотором роде, видится мне, мы навсегда или, по крайней мере, надолго лишены свободы определенного характера. Той свободы, которая есть у существ, обладающих своей стихией. У рыб – одна стихия, у птиц – другая, у обитающих на суше зверей – третья. Человек же остается чужаком, для которого перемещение в лю-бой из этих стихий влечет неизбежный риск. У Торо[76] был хотя бы лес в Уолдене – но где теперь тот лес? Где человек может доказать миру, что способен жить свободной жизнью, вне жестких общественных рамок?

Я вынужден ответить: нигде. Если я хочу жить свободной жизнью, то пока что мне придется оставаться в этих стенах. Значит, мир сильнее меня. Мне нечего противопоставить его власти, кроме себя самого, – а с другой стороны, что еще у меня есть? Ибо до тех пор, пока я не позволю им победить, кое-какой силой обладаю и я. И сила моя ужасает до тех пор, пока я способен противопоставить свои слова словам мира, ибо тот, кто строит тюрьмы, обычно более косноязычен, чем тот, кто строит свободу. Но власть моя станет безграничной только в тот день, когда у меня не останется ничего, кроме молчания, когда мне больше нечем будет защитить свое достоинство, ибо живое молчание неуязвимо для всех топоров мира.

Вот в чем я нахожу единственное утешение. Знаю, еще не раз мне предстоит вновь и вновь погружаться в бездну неверия, однако воспоминание о чуде освобождения станет моими крыльями и понесет навстречу цели, от которой захватывает дух: к утешению, которое больше, чем просто утешение, больше чем философия, – к смыслу жизни.