Немёртвый камень

Богиня не возражала, и, если разговор заходил о Максе Ковальски — присаживалась рядом и слушала, наклоняя голову то в одну сторону, то в другую, печально и вопросительно глядя темными глазами. Потом Макс ушел, и у Дары будто что-то выдрали из груди, и только после Боевитого Дня она вдруг осознала, что Гиацинта нет тоже, и значит — Лори осталась совсем одна.

— Можно? — повторила она зачем-то в третий раз, стоя уже внутри комнаты. — Здравствуй. Извини, что я так долго не заходила, но у нас там были всякие… рейды, подготовка… Боевитый День, — уселась, как раньше, на постель, посмотрела на белые, выточенные из камня ландыши на морозно-снежном столе, махнула рукой и призналась: — Много чего было, но только я вру. Просто я не помнила… и не думала. Мне было как-то…как будто сплю и вижу сон, и во сне начинаю задыхаться. Я пыталась спрашивать совета у вещей, но они не понимают и не помогают. Они только твердят, что это пустяк, и это пройдет, а от этого становится еще хуже…

Глухой, тихий и мерный звон отдался в комнате, как отзвук ее собственного голоса. Дара подтянула колени к груди и продолжила негромко:

— А теперь я знаю, что это пройдет, но знаю еще, что это не пустяк. Самое смешное в том, что мы с ним большую часть времени… не ссорились, а пикировались, что ли. При этом он терпеть не мог Кристо, а не меня, хотя мог наорать так, что в ушах звенело. Я рассказывала тебе про «пояс воина»? А какое у него было лицо, когда я по рассеянности сунула лифчик в холодильник… Потом он говорил — спасибо, джемом не намазала, но у меня на уме был совершенно особенный проект…

Лорелея не отворачивалась и ничем не показывала, что слушает, но Дара не прекращала говорить. Выговориться она могла только здесь — потому что в артефактории было только одно существо, которое могло тосковать по Максу так же сильно.

— Гид, который всё время лез за нами в пекло, — сказала Дара, глядя на хрупкие каменные лепестки ландышей. — Зачем лез? В сто раз проще было бы подождать, пока нам свернут шеи, а потом вернуться в Целестию и начать работу с новым звеном. Бестия бы только порадовалась. Я помню, он жутко раздражал меня со своей стратегией и с тем, что постоянно маячил поблизости. А потом, когда он упал… ну, в том поединке, с Гиацинтом… мне никогда так больно не было. Знаешь, я когда-то думала, что влюблена в… одного человека, который любит другую… и воображала себе, что это такая боль, что сильнее просто ничего быть не может. А потом увидела, как Макс… в общем, хорошо, что меня тогда держали, — продолжила она уже другим тоном, глухо.

Снова донесся тихий звон. Она наконец посмотрела на Лорелею, но та все не двигалась. И Дара не стала больше говорить ничего, из уважения к этому молчанию. В тишине с Лори тоже было интересно. Можно было с большей ясностью слышать собственные мысли. И сейчас она знала, что ее мысли связаны с раздумьями Лори одним и тем же образом — человека, которого обе любили по-своему.

— Может, ты тогда не выставила меня из комнаты, потому что хотела, чтобы я ему сказала, — это был чуть слышный шепот, он почти не нарушил тишину и потому был в рамках правил.

Что она могла сказать? Макс сам знал, что Лори его любит. Повторить еще раз — значит, сделать прощание еще более болезненным. Откуда-то Дара знала, что будет прощание, с первого момента, как очнулся Макс, и она увидела его глаза — глаза того, кто уже не отсюда.

Или, может, стоило сказать ему еще кое-что? Мол, плевать, что ей уже семнадцать с чем-то, но он для нее — все равно, что старший брат или даже больше того, и она хотела бы, чтобы у него все было в порядке, только бы он не забывал… Что очень трудно смириться, когда человек, который прикрывал тебя и как мог, о тебе заботился — что этот человек сказал: «Тебя больше нет в моей жизни» — и махнул рукой. Что этот человек…

— Ушел и не вернется.

Да, именно так. Очень точные в своей безнадежности слова.

Вот только кто их нашел, эти слова? Ведь не она же сама?

Это не ее голос звучал в белой комнате. Дара привстала с покрывала и недоуменно оглянулась. Подсказок не было — только незыблемо-белые ландыши на столе, да тихий звон, будто лопнула какая-то струна в груди.

— Ушел и не вернется.

Голос раздался опять — грудной, надтреснутый, будто от слез, звучащий морем безысходности… Женский.

Вздрагивая от предчувствия, Дара приблизилась к Лорелее, обогнула ее и заглянула в лицо.

Губы богини были плотно сомкнуты. Глаза глядели не в сторону ворот Одонара, а куда-то гораздо дальше, на то, что видно было только Лори. И только глаза казались живыми на этом лице: Лорелею многие сравнивали с прекрасной статуей, но сегодня она действительно казалась статуей из-за застывших, неподвижных черт. Точеных, изысканных, но безжизненных.

Но губы этого совершенного подобия человека вдруг раскрылись и обрисовали уже знакомое, тоскливое:

— Ушел — и не вернется, — тем же страшным тоном, какой до этого слышала Дара. Губы сомкнулись. Сверкнула в глазах и скатилась по щеке камушком лучистая слеза богини — сверкающий хрусталь. Скатилась, зазвенела, и отдалась тревогой в горле у Дары.