Немного чьих-то чувств

– А, Муллинер, дружище, – сказал Освальд Стоукер, ибо голос принадлежал именно ему. – Так и думал, что застану вас тут. Взираете на ее окно, э? Вполне естественно. В мои ухажерские дни я немало времени уделял взиранию на окна. Нет занятия более оздоровляющего. Проводишь время под открытым небом, проветриваешь легкие свежим воздухом. Рекомендуется ведущими светилами медицины. Но достаточно ли одного взирания на окна? Вот какой вопрос должны мы задать себе. Я отвечаю: нет. Необходим более действенный подход. В том, что касается ухаживания, заявляю авторитетно, все зависит от правильного подхода, а вот его-то, мой дорогой Муллинер, у вас и нету. Я отечески следил за вашей страстью к моей неединокровной кузине, или кем там она мне приходится, и меня поразило, что вы абсолютно упускаете из виду один из решающих факторов в завоевании сердца девушки. Я подразумеваю серенаду. Вы когда-нибудь стояли под ее окном и под аккомпанемент банджо молили бросить вам розу из ее волос? Насколько мне известно – нет и нет. Вам следует устранить этот дефект производства как можно раньше, Муллинер, если вы намерены добиться успеха в своем начинании.

Огастесу совсем не понравилось, что его великую любовь анализирует человек, который, что ни говори, был ему относительно мало знаком, но его мысли в тот момент сосредоточивались на совсем другом аспекте ситуации. Видимость была слишком плохой и не позволяла ему разглядеть лицо своего собеседника, но в тембре этого голоса было нечто позволившее поставить диагноз почти мгновенно. У Огастеса были неисчислимые возможности изучить подобные симптомы, и ему было ясно, что этот человек если и не нализался в стельку, то был, во всяком случае, вполне набравшись. Уступив требованиям низменной стороны своей натуры, он явно накачивался несколько часов, не жалея никаких усилий.

Освальд Стоукер, казалось, почувствовал его немую критику, так как тут же перешел на эту тему:

– Возможно, от вашего внимания не ускользнуло, Муллинер, что я слегка под мухой. А как же иначе после вечера, проведенного в обществе Рассела Клаттербака из фирмы «Уинч и Клаттербак», Мэдисон-авеню, Нью-Йорк, издателей прекраснейших книг? Полагаю, не найдется индейца более дикого, чем американский издатель, когда он смывается из резервации. На краткий срок избавившись от тошнотворной ежедневной обязанности вести беседы с американскими авторами, большинство которых носит роговые очки, он отдается бодрящему ощущению полной свободы. Он ширится. Он дает себе волю. Ну, когда я скажу вам, что за какие-то несколько часов Рассел Клаттербак сумел добиться, чтобы его лично и гостя вышвырнули из трех гриль-баров и одного молочного бара, вы в полной мере постигнете сказанное мной. Справедливо это или нет, но он убежден, что вентиляторы там установлены для того, чтобы швырять в них сырые яйца, и, прежде чем мы отправились в обход злачных мест, он позаботился запастись этими метательными снарядами в достатке. Он наглядно демонстрировал мне, как в бейсболе подающий закручивает и посылает мяч. Быстрота и расчет, объяснил он мне, вот что тут требуется.

– Наверное, вы рады, что распростились с ним?

– Вовсе я с ним не распростился, а привел сюда показать садик, где играл ребенком. На самом деле я здесь ребенком не играл, так как мы жили в Челтенхеме, но ему-то это без разницы. Он там где-то. Прогуливает собаку.

– Собаку?

– Он купил собаку вскоре после нашей встречи. В подобных случаях он обычно делает покупки. Помню случай, когда он обзавелся страусом. Но пожалуй, мне следует пойти поискать его, – заключил Освальд Стоукер и исчез в ночи.

Примерно через две минуты упомянутая собака внезапно ворвалась в жизнь Огастеса.

Это был большой нескладный пес, телосложением и манерами схожий с Баскервильской собакой, хотя, разумеется, фосфором он вымазан не был. Зато его явно что-то раздосадовало. Он выглядел как пес, который раскрыл заговор против своей персоны и находился под впечатлением, что Огастес принадлежал к главным заговорщикам, – во всяком случае, двинулся он на него весьма грозно. Несколько спокойно сказанных слов могли бы убедить животное в непричастности моего племянника ни к чему подобному, но Огастес счел за благо не тратить времени на слова. Вскарабкаться по стволу ближайшего дерева было мгновенным делом. Как ни странно, дерево это оказалось тем самым дубом, в тени которого в более счастливые дни Гермиона Бримбл продала ему колпак на чайник, двух плюшевых мишек, перочистку, вазу с восковыми цветами и резную подставку для курительных трубок.