Немного ненависти

Тут появились еще двое, таща между собой Валлимира. Его одежда была разорвана, лицо окровавлено, глаза еле открывались. Один из парней плюнул на него.

– Гребаный ублюдок! – прорычал другой.

Курбман шагнул, заслоняя его собой, подняв ладони вверх:

– Спокойно, братья! Не будем делать ничего, о чем потом пожалеем!

– Я ни о чем не пожалею! – раздался гневный голос.

– И я тебе не брат, – добавил второй.

– Если у тебя кишка тонка, оставь это для тех, кто покрепче, – сказал третий, словно сделаться частью толпы было бог весть каким смелым деянием.

Все могло бы обернуться совсем плохо – в смысле, еще хуже, чем было, – но в этот момент по улице повели пленных. Они шли, гремя длинной цепью, к которой были прикованы попарно – около двух дюжин хороших костюмов, изорванных и перепачканных; около двух дюжин благородных лиц, перекошенных от ужаса, покрытых синяками и залитых слезами. За ними приглядывали пятеро ломателей со свисающими с поясов самодельными наручниками, а впереди вышагивал крепкий старик с суровым лицом, которого Курбман знал по собраниям, хотя, кажется, ни разу не слышал, чтобы тот раскрыл рот.

– Брат Локк! – крикнул он, и старик придержал шаркающую ногами колонну. – Ты ведешь их к зданию суда?

– Да.

– У меня для тебя еще двое.

Курбман высвободил девчонку и, невзирая на ропот своих товарищей, передал ее белокурому бородачу, который принялся приковывать ее наручниками к цепи.

Черт побери! Одним из пленников был Селф, бригадир третьего цеха на стекольной фабрике Реслинга! Он стоял, опустив глаза, с огромным кровавым рубцом поперек щеки. Хороший человек, Селф. Всегда заботился о своих людях, как мог. Курбман сглотнул. Заковать этих людей в кандалы – лучшее, что он мог для них сделать. Высвободить любого из них скорее всего значило отправить его на верную смерть.

– Я просто визажистка, – продолжала всхлипывать девчонка, когда рядом с ней приковывали Валлимира. Его голова моталась, волосы слиплись от крови.

Курбман снова повернулся к рабочим.

– Нам выпал шанс сделать мир лучше, братья! – проговорил он треснувшим голосом. – Построить лучший мир, вы понимаете? Но для этого нужно сделать все правильно.

_{* * *}

Цепь дернулась, и Реслинг с остальными снова принялись идти, а точнее, переставлять ноги – спотыкаясь, пошатываясь, с плачем и стенаниями. За ними присматривали полдюжины жилистых людей, одетых в рабочую одежду, с палками в грязных кулаках.

– Мерзавцы, – пробормотал он себе под нос.

Он, Карлрик дан Реслинг, лично проследит, чтобы их всех повесили!

Их провели мимо горящего остова кареты. Улицу усеивали обломки – обломки досок, битое стекло. Он вздрогнул: одно из окон на верхнем этаже внезапно взорвалось, и оттуда вылетел огромный письменный стол, кувыркаясь и разваливаясь в воздухе, рассеивая бумаги по булыжной мостовой.

Рядом стояли несколько человек и смотрели. Один ел яблоко. Другой смеялся – резким, нервным смехом.

Они ворвались на мостик – в смысле, в его контору, но он любил называть ее мостиком. Ему всегда нравился морской лексикон. «Убирайтесь к чертовой матери!» Они всегда опускали глаза, когда он кричал на них. «Убирайтесь!!»

Не в этот раз.

Он не мог в это поверить! Он до сих пор не мог в это поверить! Он – адмирал! Он – Карлрик дан Реслинг!

Его вытащили из-за его письменного стола. «Мерзавцы!» Проволокли по его собственной палубе – то есть по полу фабрики, усеянному мусором, загаженному его собственными рабочими. Которые действовали с гораздо большим энтузиазмом, чем когда-либо прежде, разрушая машины, для управления которыми он их нанимал. «Будьте вы все прокляты!» И это после всего, что он сделал для этих людей, для этого города!

Его приковали к этой чертовой цепи вместе с двумя дюжинами других таких же беспомощных неудачников, словно рабов в треклятом Гуркхуле. «Да как вы смеете?!» Команда была пестрая. Впереди шагал человек в порванной куртке, вид которого был Реслингу знаком. Адвокат, что ли? Рядом шла жена того идиота – как его там зовут, Сириск? Девушка, которую только что добавили к группе, была скорее похожа на чертову горничную, чем на светскую даму. Ее щеки в дорожках от слез были румяными, словно у крестьянки.

Куда их вообще ведут? В этом не было никакого смысла. Ни в чем не было никакого смысла.

Из окна наверху высунулась женщина с ярко раскрашенным лицом; не переставая хохотать, она принялась швырять в воздух огромные пачки бумаг. Счета, расписки, акты, порхая словно обезумевшие конфетти, укрывали собой булыжники, затейливые каллиграфические росчерки смешивались с грязью.

Это было больше, чем забастовка. Больше, чем бунт. Речь шла не только о его фабрике или о фабрике на соседней улице. Весь город был заражен революцией! Это происходило повсюду. Весь мир сошел с ума!