Немного ненависти

Но никто не явился, и огромная куча правовых документов, инженерных чертежей, официальных заявлений, непристойных гравюр, изломанной мебели, натащенных из контор вокруг площади, все росла, достигнув его коленей.

Костер.

Он не думал, что они действительно его подожгут. Не может же быть, чтобы они действительно собирались его поджечь? Или может?

У него были сомнения насчет этого района, когда он собирался снимать тут помещение. Но чтобы инженера принимали всерьез, ему нужна своя контора, а цена аренды в более фешенебельных кварталах Вальбека переходила все границы. Его уверяли, что ломателей полностью держат под контролем. Что им преподали жестокий урок. Что разговоры о сжигателях – всего лишь слухи, распространяемые пессимистами и нытиками, чтобы опорочить доброе имя города. Ему ставили в пример новенький, суперсовременный филиал банка «Валинт и Балк» и говорили о грядущем благоустройстве района.

А теперь из окон новенького суперсовременного филиала банка «Валинт и Балк» вырывались языки пламени, на площадь летел пепел и горящие векселя, а сжигатели, изблеванные скрывавшими их тенями, явились во плоти – обезумевшие легионы, пляшущие вокруг него со своими факелами и светильниками.

Кто-то ударил его по лицу, смеясь, смеясь во все горло. Почему они так ненавидят его? Ведь он делал мир лучше. Эффективнее. Бесчисленные маленькие усовершенствования механизмов и технологических процессов на нескольких фабриках – его рук дело. Он неуклонно создавал себе репутацию усердного работника. Так почему они ненавидят его?

– Что за день! – воскликнул кто-то. – Великая Перемена наконец наступила!

Ему в горло попал удушающий клуб дыма; он закашлялся, отчаянно кося глазами, чтобы увидеть, не загорелся ли его костер. Но нет. Слишком много огней горело на площади, отблескивая в слезах отчаяния, застилающих его глаза.

– Помогите… – пробормотал он, уже ни на что не надеясь.

Все, что требуется – это случайно упавший факел. Кусок горящей бумаги, занесенный капризным ветерком. Случайная искра. И чем дольше все это продолжалось, чем безумнее вели себя люди, тем несомненнее становилась его гибель.

Одна из женщин сорвала с себя платье, другая облила ее голые груди вином, и какой-то мужчина уткнулся в них лицом, словно боров в корыто. Все трое заливались отчаянным, взвизгивающим хохотом, словно завтра кончится мир. Возможно, он уже кончился. Мимо костра проплясал скрипач, нещадно пиля смычком свой инструмент со свисающими с грифа оборванными струнами.

Алинган закрыл глаза. Это было совсем как в историях о падении Аулкуса, весь этот хаос и оргии на улицах. Он всегда думал о цивилизации как об огромном механизме, твердом и железном, где все привинчено к надлежащим местам. Теперь он увидел, что это ткань, тонкая и прозрачная, как вуаль новобрачной. Материя, которую по всеобщему согласию никто не трогает, но которую можно разорвать в одно мгновение. И обрести ад, скрывающийся непосредственно внизу.

– Наваливай выше, ублюдки! – орал тот, кого называли Искрой: главный сжигатель, главный демон, временный Гластрод этого места; и люди швыряли все новые кипы бумаги Алингану в лицо, и листки порхали в воздухе, кружась и скручиваясь в трубочки в потоках горячего ветра.

– Помогите… – прошептал он, не обращаясь ни к кому.

Конечно же, они придут. Городская стража. Инквизиция. Солдаты. Кто-нибудь обязательно придет. Как они могут не прийти?

Но Алинган был вынужден признать, с ужасом глядя на неуклонно растущую груду бумаги вокруг своих лодыжек, что они могут явиться слишком поздно.

– Великая Перемена! – взвыл кто-то, заливаясь безумным восторженным хохотом. – Что за день!

_{* * *}

– Что за день! – орал тот ублюдок с косым глазом.

Малли никак не могла запомнить его имени. Мелкий и мерзкий, она всегда так считала. Из тех, что всегда заглядывают в окна, ища чем бы поживиться.

– Свобода, мать твою за ногу! – вопил он.

Малли хотела бы быть свободной. А кто не хочет? В принципе. Свобода – это светлая мечта, бегать по цветущему лугу с распущенными волосами и все такое. Но она не хотела быть свободной, к примеру, от того, чтобы ей платили. Она как-то раз попробовала, и это было так неприятно, что не описать. Именно тогда она и стала шлюхой. В общем-то ее никто не принуждал. Просто когда выбор стоит между тем, чтобы голодать, и тем, чтобы раздвигать ноги, считай, что никакого выбора и нет.

Они выбили дверь в распивочную и вытащили оттуда благородных клиентов за ноги, заставили их плясать для всеобщего развлечения при свете горящего здания банка – одетых или раздетых, в том виде, как их нашли к этому моменту. Один дородный пожилой господин шаркал вокруг груды наваленных бумаг со шляпой на голове, но со спущенными до лодыжек штанами. Другой парень – кажется, адвокат, тот самый, что любил пораспространяться насчет благотворительности и всегда прикрывал лицо, когда ему сосали член, – был вообще голый как младенец. Рубцы от хлыста на его волосатой спине блестели в свете костров.