Немного ненависти

Отец всегда говорил Рикке, что месть – это бесплодная трата усилий. Что, отказываясь от нее, ты поступаешь как сильный человек, мудрый человек, здравомыслящий человек. Что кровопролитие ведет только к еще большему кровопролитию. Однако его поучения казались сейчас ужасно далекими, предназначенными для другого, более теплого места. Рикке стиснула зубы, сощурила глаза и поклялась себе, что если доживет до конца этой недели, то приложит все усилия, чтобы увидеть, как Стура Сумрака трахает боров.

– Скажу тебе честно, Чудесница, – донесся до нее голос мужчины, которого звали Клевер. Он говорил вполголоса, словно делясь секретом. – Этот ублюдок чем дальше, тем больше вызывает мое беспокойство.

– Хорошо тебя понимаю.

– Сперва я принимал это за лицедейство с его стороны, но сейчас начинаю думать, что внутри у него то же, что и снаружи.

– Хорошо тебя понимаю.

– Ты подумай, кишки в шкатулке? С ароматическими травами?

– Хорошо тебя понимаю.

– Пройдет время, и он станет нашим королем, этот кишечных дел мастер. Королем всего Севера. Вот этот!

Долгая пауза, затем усталый вздох:

– Ни один человек не станет радоваться подобному, если он в здравом уме.

Рикке могла только согласиться. Ей показалось, что она видит их неясные отражения, колышущиеся в воде среди черных ветвей.

– Ты видишь что-то там, внизу?

Она застыла. Онемевшие пальцы судорожно обхватили рукоять ножа. Она взглянула на суровый профиль Изерн с рельефно проступившими мышцами челюсти. Из-под воды показался наконечник ее копья, вымазанный смолой, чтобы на нем не отблескивал свет.

– Что там? Рыба?

– Похоже на то. Сбегать за удочкой, как ты думаешь?

Послышался скребущий звук: Чудесница отхаркивалась. Затем сверху, вращаясь, прилетел комок слизи и шлепнулся в воду.

– Не стоит. Думаю, в этой речушке нам ловить нечего.

Ничего хорошего

Он вернулся домой на закате – солнце уже почти село, оставался только розовый отсвет на спинах черных холмов. Долина уже погрузилась в темноту, но Броуд мог бы пройти здесь и с завязанными глазами. Ему была знакома каждая колея на дороге, каждый камень в полуразвалившейся стене сбоку от нее.

Все было таким знакомым – и таким странным.

После двухлетнего отсутствия можно предположить, что человек ринется сломя голову к своему любимому месту, к любимым людям, с такой широкой улыбкой на лице, что могут треснуть щеки. Однако Броуд брел медленно, словно приговоренный к виселице, и улыбался примерно столько же. Тот человек, что покинул это место, не боялся ничего. Тот, что возвращался, не знал ничего кроме страха. Он даже толком не знал, чего боится. Самого себя, может быть.

Когда в виду показался дом, сгорбленный, в окружении голых деревьев, с полосками света, просачивающегося вокруг ставней, Броудом овладело странное побуждение пройти мимо. Это была странная мысль – что он больше не свой здесь. После всего, что он видел. После всего, что сделал. Что, если он принесет все это с собой?

Однако путь, ведущий мимо, годился только для трусов. Он до боли стиснул кулаки. Гуннар Броуд никогда не был трусом! Спроси кого угодно.

Ему понадобилась вся его храбрость, чтобы постучать в дверь. Больше, чем когда он взбирался по осадным лестницам при Борлетте или возглавлял атаку на пикинеров при Мусселии, и даже чем когда тащил на себе умирающих от лихорадки людей во время последующей долгой зимы. Тем не менее, он постучал.

– Кто там?

Это был ее голос, там, за дверью – но он содрогнулся сильнее, чем когда увидел направленные на него острия пик. Вплоть до этого момента он боялся, что ее здесь не окажется, что она куда-нибудь переехала, забыла его. Или, может быть, как раз на это и надеялся.

Сейчас он едва мог найти в себе голос, чтобы отозваться:

– Это я, Лидди… Гуннар.

Дверь загремела, отворилась – и он увидел ее. Она изменилась. Далеко не так сильно, как он сам, но изменилась. Вроде бы отощала. Стала тверже, жестче. Но когда она улыбнулась, ее улыбка по-прежнему осветила угрюмый мир, как бывало всегда.

– Ты что стучишься в собственную дверь, дурачина ты здоровенная?

И тогда он заплакал. Сперва это был просто всхлип, родившийся где-то в животе и всколыхнувший все тело. А потом он уже не мог остановиться. Трясущимися руками он стащил с глаз стекляшки, и все слезы, не пролитые им в Стирии – поскольку Гуннар Броуд никогда не был трусом, – обжигая щеки, покатились по его изуродованному лицу.

Лидди шагнула к нему, и он отпрянул, болезненно горбясь, выставив вперед ладони, отгораживаясь от нее. Словно она была стеклянная и могла расколоться в его руках. Но она все равно обняла его. Тонкие руки – но из этой хватки ему было не вырваться, и хотя Лидди была на голову ниже, она прижала его лицо к своей груди и принялась целовать в затылок, приговаривая:

– Ш-ш-ш… Тише, тише… Все хорошо…

Через какое-то время, когда его всхлипывания начали утихать, она обхватила ладонями его щеки, подняла его голову и посмотрела ему прямо в глаза.

– Что, там было так плохо? – спросила она, спокойно и серьезно.

– Да уж, – просипел он. – Ничего хорошего…