Немного ночи (сборник)

Официантка собирала со стола пустые бутылки и расставляла полные. Симпатичная молодая женщина, с простым терпеливым лицом. Она ходила среди спонсоров и деятелей местного искусства, как призрак русского народа в глазах пьяного барина.

– Простите, – обратился я к ней, – А много ли им еще пить осталось?

– Еще пол-ящика водки, – она ответила мне так же, как те мужики во дворе, чуть испуганно, вежливо и отстраненно, будто я хотел ее в чем-то уличить.

Я неловко наклонился к ее уху и сказал, чуть запинаясь:

– Среди этого сборища вы единственный человек, на которого приятно смотреть.

Она молча повернулась ко мне.

– Поверьте слову писателя, – сказал я, чувствуя себя молодым идиотом.

– Спасибо, – сказала она, по-простому улыбаясь.

Я вздохнул, прошел к столу, сел, подвинул к себе большую вазочку с брусникой и стал есть ее чужой вилкой. Неожиданно подошла официантка и забрала у меня вилку.

– Я принесу вам ложечку к бруснике, – сказала она.

И принесла.

Силаев с Наташей целовались во главе стола долгими засосами, так что видно было молодое и стройное наташино горло, когда она откидывала голову для поцелуя. На них не обращали внимания. Спорили о чем-то. Иногда вслух произносили «Астафьев». Еще говорили про деньги. Про музей.

Я съел всю бруснику из вазочки и просто сидел. Еще один человек за столом тоже просто сидел – Успенский. Перед ним стоял пустой графин из-под морса. Мы встретились взглядами, и Успенский мне грустно подмигнул.

Наконец пол-ящика водки кончились. Мы погрузились в автобус и уехали из Овсянки. За окнами было темно. Иван был очень грустным, молчал и думал. Силаев и Наташа целовались. Со мной разговаривал местный поэт Нечаев, мордастый двадцатилеток:

– Мне кажется, что ты ссучишься, – говорил Нечаев, – Такие простые люди, как ты, быстро зазнаются.

– А с чего мне зазнаваться? – спрашивал я.

– Ну, как же, – разводил он руками, – Такая слава в таком возрасте.

– Какая слава… – говорил я, глядя в окно.

Автобус трясло. За окном мелькали темные деревья на темном небе.

– Ну, и глаза у тебя, – говорила мне жена Успенского, жалостливо усмехаясь, – Как же ты будешь с ними жить… с такими глазами…

– А вы помните, что я поклялся с вами переспать? – говорил ей поэт Нечаев.

– Ой, отстань от меня, – брезгливо морщилась она и махала рукой, будто отгоняя мух.

– Да-да, – говорил Нечаев и клал руку ей на колено.

И это выглядело, как фотография в жанре домашнего порно из тайного альбома школьной директрисы.

– Убери от меня свои поганые ручонки! – жена Успенского зло смахивала руку Нечаева с колена, а сам Успенский смотрел на молодого поэта, как на гадливого котенка, которого жалко пнуть и невозможно терпеть.