Немного пожить

Как представляется Эйфории, у детей и внуков миссис Берил важные должности в Сити и в Вестминстере и загородные дома, где они отдыхают в выходные дни, поэтому они не скоро заторопятся на Финчли-роуд, как бы ни сложились дела в экономике. В душе она переживает за миссис Берил и даже немножко надеется, что ее дети и дети их детей лишатся работы и вынуждены будут опять жить с матерью и бабушкой. Но надежда эта несильная, ведь это положило бы конец и ее работе, а ей эта работа нравится, несмотря на то что здесь редко услышишь доброе слово и никто не говорит «люблю тебя», прежде чем положить телефонную трубку. Ей будет не хватать взбивания подушек, чистки столового серебра, протирки хрусталя, обработки пылесосом штор и удаления пыли с канделябров перьевым опахалом; все это не было включено в первоначальный перечень ее обязанностей, но что поделать, если горничная-испанка часто болеет и, пользуясь слабым зрением хозяйки, почти никогда ничем таким не занимается. «Ты создаешь плохой прецедент», – пугает Эйфорию Настя, но ей хоть бы что. Лучше уж чистить приборы, чем сидеть на кухонном табурете и ждать смерти хозяйки, чем занимаются все остальные домашние помощницы на Финчли-роуд. Потому-то у всех них избыточный вес. Полнота – цена, которую они платят за свой единодушный молчаливый отказ становиться в дополнение к помощи еще и уборщицами. А еще ей не нравится бездельничать. И хочется сохранять расположение миссис Берил, чтобы и дальше любоваться ее чудесным рукоделием и читать красивые истории, которые та вышивает, доказывая свое добросердечие сладкими воспоминаниями, пусть и утверждая при этом, что они горькие. Разговоров с Настей об англичанах ей тоже будет не хватать в случае увольнения. Дело, впрочем, не в ее личных интересах. Жизнь старой леди приближается к концу, а стариков, с точки зрения Эйфории, следует чтить. С ее точки зрения, не должно такого быть, чтобы старики оставались без награды за прожитое в виде любви детей, долгожительства и скорой близости к Христу, как бы они ни бунтовали против Него в прошлом.

– Все старушки милые, – говорит она и добавляет: – Ipso facto. (Принцесса научила ее, что это значит «по своей природе».)

– Нет уж, ее я милой старушкой не назову, – доносится из кухни голос Насти. – Даже не подумаю!

8

Маноло Кармелли – у которого Шими унаследовал, видимо, острую память – никогда не забывал, где находилась его жена, когда он впервые ее увидел, как она его поразила, что он ей сказал и с каким чувством возвращался домой в тот вечер.

Он так и не собрался с духом спросить ее, что она сама подумала, когда увидела его в первый раз. Отсюда происходила, должно быть, вторая жизненная слабость Шими: не тщеславие, нет – слепота к другому. Нехорошо говорить так о Маноло, учитывая, что он увидел только ее – желтоволосую Соню Жилиник с раскосыми рысьими глазами, Соню Жилиник, стоявшую в одиночестве, комкавшую расшитый платок, старавшуюся остаться незамеченной. Маноло показалось, что она сходит с ума от застенчивости. Но он возжелал того, что увидел, а желание – собственническое чувство.

Он пришел на танцы в ратушу Шордича не для того, чтобы влюбиться. Он просто собирался повеселиться – и вдруг увидел ее. «Осторожно, она еврейка», – предостерег его друг, видя, что он собирается с духом для знакомства. – «Ну и что, разве это проблема?» – «Может стать проблемой, когда она узнает, что ты не еврей». – «Я не собираюсь на ней жениться». – «Посмотрим, что ты потом запоешь».

Друг не ошибся.

– Можешь сразу не отвечать, но я тебя люблю, – признался он уже на втором свидании.

Она не покраснела, а пожелтела: вся желтизна волос перелилась в ее щеки. Она отличалась от него так сильно, как только могут отличаться друг от друга два существа с одной планеты. Ее лицо было вдвое длиннее, чем у него. Когда она откровенно печалилась – а так произошло, когда он сказал ей, что при всей своей смуглости он не еврей, – ему казалось, что ее лицу не будет конца. Он испускал свет, она свет похищала. Его глаза плясали, ее косили, как будто от стыда перед тем, что видели. Она казалась сотканной из тайн, он был олицетворением откровенности. Она выглядела одинокой, он никогда в жизни не бывал одинок.

– Когда я впервые тебя увидел, то подумал, что ты только что спустилась с гор, – сказал он ей.

– С каких гор?

– Не знаю. Может быть, это твои предки спустились с гор?

– Да, с Карпатских.

– Какие они?

– Я никогда там не была, но бабушка говорила, что, бывало, не могла уснуть ночью от страха, слушая вой волков и рычание диких кошек.

– Это именно то, что я услышал, когда впервые с тобой заговорил.

– Боюсь, во мне нет никакой дикости, – возразила она.