Немного в сторону

«Дорогой Станислав!

Я твердо верю, что скоро наконец мы снова увидимся с тобой, — тебе не кажется, что это много? Я бы все отдала за то, чтобы посмотреть, каким ты стал, мой хороший. Помнишь ли ты, как мы с тобой играли в четыре руки… Это поразительная вещь! Сколько связано у нас с ней надежд, мечтаний…

Ты знаешь, я и сейчас часто исполняю ее. Тогда на душе становится теплее, я вспоминаю многое, смотрю, как за окном плывут куда-то облака, в степи, у гор, колышутся кусты тамариска, идут верблюды, вьюченные сеном. «Сеноуборочная» у нас сейчас в самом разгаре. Все бегают как угорелые. Нигде толку не добьешься. А моим детишкам пора уже переходить на что-нибудь более взрослое — они все еще сидят на экзерцициях, — у меня же только первые номера. Правда, директор, — это довольно удивительный персонаж, — всегда принимает меня очень вежливо и находит время поговорить. Вообще, странные вокруг меня люди. Часто я думала: зачем им понадобились тут мои экзерциции и Шопен?.. Кругом степь и овцы… Привезли меня на голое место, инструмента нет, ничего нет, — как же учить детей музыке?! Проходит месяц. Когда же, наконец, привезут рояль? — спрашиваю у директора. «Я, — говорит он, — сам мучаюсь этим. И вы не смейтесь, только я вот что придумал: пока там рояль придет, нельзя ли разрисовать клавиши на длинных таких бумажках и по ним учить ребят нотам». Ты понимаешь — на бумажках! «Давайте, говорит, использовать внутренние ресурсы», — и хлопнул меня по плечу. Я остолбенела, конечно.

Ну, что же ты думаешь — действительно сделали бумажки, и ребята по ним прекрасно усвоили ноты. Я «использовала внутренние ресурсы».

В последнем письме ты пишешь, что я должна всматриваться в окружающее. Я глубоко понимаю тебя, я надеюсь, что и ты поймешь мои чувства, странные и противоречивые чувства человека, живущего здесь. Что факты! Сухие обозначения нот, не приведенные в гармонию. Лишенные взаимной связи, они только звуки, не дающие колебаний души. Изволь, я перечислю тебе наши «факты».

Семейные рабочие уже переселены из общего барака. Ликвидирован наконец бруцеллез — наш особый овцеводческий бич. В мальтийской лихорадке лежат, правда, два наших специалиста, но лекарств теперь вполне достаточно. Рабочие по вечерам не так уж пьют, меньше играют в карты; плохо то, что они иногда ужасно сквернословят. Но в общем все они простые, хорошие и славные люди. Я их начинаю понимать. Однажды, когда все их ребята стали уже прилично играть, ко мне пришли с петицией — составить нам кружок пения. И я не могла отказать в этом. Сейчас они даже выступают перед публикой.

Недавно праздновали Октябрьскую годовщину. У нас это выразилось в том, что все мы демонстрировали по главной дороге и дошли до конца поселка в степи. Дул страшный ветер. К тому же я очень волновалась: вечером в клубе должен был выступать хор моих ребят, я все время уговаривала детишек не петь на ветру. Но, представь себе, — вечер прошел с триумфом: разученные нами песни были исполнены с таким подъемом и вызвали такое бурное сочувствие в зале, что я, признаться, даже прослезилась.

Теперь у меня отношения такие: соседи по бараку меня научили надевать портянки, чтобы в мокрую погоду выходить в сапогах. На собрании мне преподнесли шкурку каракуля на воротник. Председатель рабочкома сказал: «Вы перевыполнили свой план, а мы — свой, носите на здоровье».

А когда рояль перевозили в клуб, его несли торжественно, как на демонстрации, и все поздравляли меня.

Я смотрю за окно, там уже вечер. Одинокая звездочка зажглась над горами, любимая звездочка — как когда-то, в окне моей детской спальни. А я уже старуха… В дальнем ауле трубит карнай, призывая мусульман на молитву. Мои соседи играют на гармошке. Я думаю о своей странной жизни и не знаю, кто мне ответит на мои вопросы?.. Тучи мыслей теснятся в моей бедной постаревшей голове, и хочется все это тебе высказать, но не нахожу слов. Уж как-нибудь в другой раз.

Как твои офорты и натюрморты? Целую тебя. Целую так, как, помнишь, в тот далекий вечер. Твоя  Л и л я».