Немного в сторону

На улице нас охватывали холод и темнота. Фонари были разбиты и унесены. На кооперативах висели вывески с гербами, на которых две руки пожимали друг дружку. Звезды гасли над нами на посеревшем небе. Мы становились в очереди у кооперативов. Под утро нас сменяли матери. Целый день мы ходили с застывшими ладонями, разрисованными номерами. Один номер был на хлеб, другой на воблу, третий на повидло, гвозди, засахаренные ананасные корки, корыта. Номера писались в очереди мелом или чернильным карандашом. С ними мы ходили на станцию, чтобы потолкаться среди мешочников, красноармейцев, отправляющихся на фронт, тифозных беженцев, бродяг, людей в кожанках, с портфелями, непонятных нам проезжих людей, спешащих куда-то. Мы искали среди них горбуна в клетчатых брюках. Мы хитрили, так как прекрасно понимали, что нет уже горбуна, нет его в этой жизни, где люди мчатся мимо нас с серьезными лицами, в теплушках с железными печками… Эх, солдат, солдат, который ловил курицу, как-то теперь ты?..

Станция была видна из нашей бани. Она виднелась водокачкой и дымом паровозов, за полем, усеянным болотными кочками и свалками. Туда ходили машинисты, жившие у нас. Они отправлялись на станцию с сундучками в руках, их усы были пропитаны мазутом. Туда уходил за новостями бондарь Мотя — главное украшение нашей улицы. Этот человек притягивал нас жуткой и заманчивой своей необычностью.

Это был человек в длинной рубахе, без пояса, босиком, с косматой бородой, в которой, как звезды, застряли колючки репейника. Он жил в лачуге возле бани, среди бочек, которые стояли, рассыхаясь грудой ненужных деревянных скелетов. Иногда Мотя бродил среди этого кладбища, что-то мастерил, но только когда был трезв. Это случалось редко. Основное назначение Моти заключалось в том, чтобы шляться по белу свету, буянить на улице, кричать людям резкие слова. Пьяным он был страшен. Начиналось с того, что мы замечали его фигуру, пересекающую поле, возбужденно размахивающую руками. Мы знали тогда, что Мотя «дошел».

Прежде всего он отправлялся к бане и начинал топорищем крушить свои бочки.

— Бога нет! Царя нет! — кричал он при каждом ударе топора. — Есть слободная жизнь, кудряшечки. Люди огурцов не солють. Капусту не квасють. Им ни к чему бочки! Им теперь гробы надо делать, в самый раз!

После этого он шел на улицу. Мы бежали поодаль. Мотя бранился и рычал. Он разговаривал со всем светом.

— Слышь, в Козловском, говорят, собрали всех жителей на собрание. Отдавайте, говорят, штаны, какие есть лишние, рубахи. На оборону! Вот, тетка!..

— Да как же, батюшка? — отвечала ему женщина с крыльца. — Что же это будет? Что же это за жизнь? Лихо наше!

Мотя не любил ни согласия, ни противоречия. Он был сам наполнен противоречиями.

— А ты что, мадам?! — кричал он вдруг тетке. — У тебя раньше, может, березовый гардероб стоял с платьем? Ты жизнью недовольная, да? Ты была купчиха галантерейная, мед жрала?

Мотя спокойно мог разговаривать только с ребятами, и то в трезвом виде. В остальное время он презирал всех людей на свете и самого себя.

Кончал Мотя тем, что возвращался на свой пустырь и, взмокший от буйства и хождения, отправлялся к бане. Мы следовали за ним. Мотя знал это; он любил, чтобы на его представления смотрели люди. Он ложился на землю. Голову он клал в одну из бочек. Мы рассаживались вокруг, слушая глухие раскаты его бессвязных слов, которые доносились к нам из бочки. Потом Мотя засыпал.

Утром, натощак, мы выбегали на улицу посмотреть, не произошло ли чего за ушедшую ночь. Мы ожидали необычайных потрясений. Но ничего не случалось. Мотя стучал молотком в своей конуре. Ломовые лошади выезжали на станцию. Только они стали еще тощее. В выпуклых их глазах отражались тоска и недоумение. Мотя кричал им из своего чулана:

— Что, каурые? Контора пишет?! Хватит! Завтра, может, все капут принимать будем!

Лошади понимающе кивали ему головами и широкими дугами. На дугах их написаны были крупные слова: «Заря коммунизма», «Красный возчик», «Победа».

Мы не знали, что такое «Заря коммунизма». Мы не знали ничего из того, что происходило кругом, но чувствовали в воздухе острый запах необыкновенного времени. Мы лежали на буграх и смотрели через поле на станцию. Там гудели далекие поезда, отправляющиеся в неизвестные земли. Они гудели такими тревожными и будящими голосами, что внутри начинало что-то тоскливо дергаться.

Нам казалось, что нас на Грызловке обидели в этой жизни; все происходило где-то на стороне. Мы должны были играть в солдата и курицу, в то время как другие люди заняты необыкновенными делами.

Самым главным мальчиком у нас был Митька Булдан, младший из четырех сыновей извозодержателя Булданова.

Все четыре сына его были здоровы, как лошади. Отец когда-то занимался извозом, но теперь кони были на том свете, а папа промышлял самогонкой, мануфактурой, солью и золотом. Все его четыре сына ездили в Симферополь и в Киев спекулировать.

В промежутки между поездками Митька царствовал на улице. Он был главным судьей всех дел, и каждый мальчик искал его дружбы.