Немного в сторону

Утром Мумин разбудил старика и попросил его вставать поскорее. Мумину нужно было поспеть в город, а перед этим еще нужно поговорить с Риза-Кули, потом еще убить его и еще много дел совершить за день.

— Да-да, — сказал старик, доставая дрожащими руками тыкву с табаком. — Что? Вот что. Мы не пойдем к нему сегодня. Подождем еще немножко. А?

Мумин очень рассердился.

— Нет, нет, посмотрим, может, он еще станет добрее, этот Риза-Кули, — сказал старик.

Тогда Мумин ушел в город. Белуджи опять шли вниз, оставив на холмах свои волшебные сновидения и замки, сделанные из тряпок и старых ящиков, и ямы, в которых они лежали, согревая друг друга.

Опять они шли по базару и улицам, веселые и важные, как бомбейские принцы, забыв, что ночью им было холодно. С ними шагал Мумин.

Он опять увидел в чайхане толстого афганца. Тот опять ел сушеную дыню. «Мы с дедушкой его убьем», — подумал Мумин. Он тут же представил себе, как бы они это сделали, и ему стало легче. Он пошел дальше.

Два полуголых человека строили дом. Один сидел на стене, другой лепил внизу круглые бабы из глины. Он подбрасывал их вверх, не поднимая головы, а его верхний товарищ на лету подхватывал куски глины и прилаживал куда следует. Делали они это так быстро и ловко, что Мумин замедлил шаг.

— Эй, балучи, куда идешь? — крикнул верхний.

«Куда я иду?» — подумал Мумин.

— Я иду далеко, — сказал он. — Я иду в страну белуджей. — «В самом деле, я пойду в страну белуджей», — тут же решил он.

— О! А где же твоя лошадь?

— Он ее съел, — сказал нижний. — Известно: он ее съел потому, что балучи всегда голодные.

Они засмеялись. Потом один из них сказал Мумину, хлопнув его по плечу:

— Ну ладно! На, балучи, тебе лепешку. Съешь, а то ты не дойдешь до своей земли: ты очень худой.

Мумин взял лепешку и пошел дальше. «Хорошие люди, — подумал он. — Я не буду их убивать. Пусть строят дом. Я тоже буду строить дома».

Он свернул в узкую улицу, где находились торговцы тюбетейками. Потом он прошел ряды одеяльщиков и попал в еще более узкую улицу.

Тут находились лавки портных, стекольщиков, лудильщиков, бурдючных мастеров, колесников, кузнецов и парикмахеров.

Парикмахеры сидели прямо на улице и брили всех желающих прохожих. Они сначала мочили их бороды водой, потом вытирали большой нож о фартук и, поплевав на лезвие, начинали сдирать этим ножом усы и бороды.

На улице стоял страшный шум: кричали ослы, которых подковывали, звенело железо, и еще кричали люди из лавочек. Улица была такая узкая, что люди разговаривали через нее друг с другом. Мумин сел на камешек и вытер концом чалмы пот с лица. Он здесь никому не мешал, потому что у каждого было свое дело…

— Ай, Пешавер! Ай, Пешавер! Ай, какой город — этот Пешавер! — говорил толстый иранец, которого брил парикмахер. Он кричал «ай», и качал головой, и морщился, наверное, не оттого, что такой город Пешавер, а оттого, что ему было больно.

— Да вы, господин, наверное, уж все видели на свете, — говорил парикмахер почтительно, потому что хотел больше заработать. — И Кабул, и Тегеран, и Стамбул, а?

— Что Кабул, что Тегеран… — сказал иранец. — Ай, Пешавер, ай-ай-ай…

— Автомобилей, наверно, много? — крикнул тут портной, задерживая иголку в зубах и глядя на толстого.

— Автомобили, автомобили! — закричал вдруг шорник, высовываясь из своей лавочки. — Когда была коронация Амануллы-хана, в Кабуле ехало двадцать пять автомобилей, и за ними двадцать слонов, и потом двести верблюдов! Я сам видел!

Все они переговаривались, крича друг другу через улицу, сколько слонов и автомобилей шло при коронации, и какой был Кабул, и какие там полицейские, и аэропланы, и пожарные, и телефон…

— Ваш Кабул… — сказал толстый иранец. — Вот Пешавер, ай-ай…

— Да, Пешавер, наверное, куда лучше! — вежливо согласился парикмахер, хватая иранца за нос. — Не крутите, господин, головой…

— Иначе ты отрежешь ему язык, правда, Махмед? — сказал усатый и хмурый лудильщик, который до сих пор молчал. Его лицо было все черно от сажи; внизу висели черные усы, над ними был черный нос, потом оловянные очки, а над ними уже глаза.

— Вот Ашхабад еще, говорят, тоже чудеса, — сказал парикмахер. — Я слыхал, там строят дома выше этого дерева. А улицы политы жидким камнем. А посреди улицы стоит человек в железном шлеме; такой же человек, как мы, но только очень много знает. Он стоит посредине, а кругом идут караваны, идут всякие люди: и туркмен, и иран, и афган, и такой вот балучи, — здесь парикмахер показал на Мумина, — и он отдает им всем честь… Да, отдает им честь, а потом посмотрит на звезды и показывает рукой каждому: кому куда дорога. Говорят, он был раньше самый большой караванчи, проводник, и знает все дороги по звездам.

— Ай, советский город, нехороший город, зачем ты так говоришь! — совсем недовольно закачал головой толстый иранец. — Я там был, продавал шерсть, плохо продавал…

— Что, там гнилую шерсть не берут? — сказал шорник.

— Зачем гнилую шерсть? — совсем рассердился толстый. — Аллаха забыли, все забыли…