Немой

Вслушивался в разговор за стеной, в стуки, шаги, старался поймать голос, хотя бы стон Полины, но ее как бы и нет там — что, что происходит, зачем они приехали? Голоса: отца и незнакомый, такой уверенно командный, военный — только они слышны. О «немце» вроде бы ни слова. Тогда что их привело? Почему так наседают на отца, чем он провинился? Их здешняя жизнь, с которой Франц и знаком вроде бы, но и не знает совершенно. А потому невольно ищет аналогии с тем, что уже было. И что было бы, могло быть, если бы это в Германии происходило. Когда прозвучала во дворе автоматная очередь и завизжал пес, а Франц еще только приподнял хитро сделанную стенку, чтобы заползти в свой «пенал» (или гроб — называй, как тебе больше нравится), ему показалось, что все вернулось к тому моменту, когда из дома, потом сгоревшего на этом самом месте, вот так же уползал в нору. С Полиной, со старухой. Тогда было ощущение обвала, катастрофы, но разве мог предположить, какие еще испытания ждут? Его и еле знакомую тогда девушку. Но это была война, все думалось, все надеялись: вот закончится война! только бы кончилась и остаться живым вместе с близкими твоими! Она позади, война, — для всех, кроме Франца. Даже для рухнувшей Германии и, если живы, для родителей — закончилась. Как бы там теперь ни было, какая-то определенность наступила. У Франца именно этого нет, определенности. Своя жизнь оборвалась, а та, которой он живет, — лишь примеривание к чужой, натужное старание удержаться на плаву, не пойти ко дну. Держится игрой случая да еще волей этой поразительной девушки-женщины, которая встретилась ему на пути. Но лишь до того момента, как узнают, что никакой он не немой, а немец. Тотчас Полину с детьми и его отнимут друг у друга, а дальше — какая разница, какую судьбу предпишут ему здешние законы, порядки? В лагерь ли, в Германию ли? Но у него есть и в Германии семья: отец, мать, сестры. Остаться навсегда здесь — потерять их. Если уже не потерял. Старый Кучера показывал ему журнал с фотографиями: что осталось от немецкого Дрездена и японского города Хиросима. Черные руины, пустыня.

О чем же они так сердито, даже грозно беседуют со стариком, если не ради Франца прибыли? Чего-то ищут: слышно, как топают по потолку, над головой. Что, тех самых беглых полицаев, дезертиров разыскивают?

Были минуты, когда Францу все-таки хотелось, чтобы его нашли, и кончилась бы неопределенность, неприкаянность. То, что мучило все время, в эти минуты стало невыносимо: он оторван от Фатерланда, но и эта страна — что он для нее или она для него? Да, Полина, дети — вот-вот встреча со вторым ребенком — но, оказывается, даже этого мало человеку. И не только какому-нибудь индусу: там, если изгнан из касты (читал про это) — ложись и помирай! Тебя нет, повис над пустотой. Умирают, тихо, безропотно.

Понимал: вызревает мысль, предательская по отношению к Полине, к собственным детям, но что может человек, если любой его шаг навстречу собственным чувствам, — уже предательство. Тогда, в первой норе, прятался предатель Германии, фюрера. В этом пенале-гробу затаился некто, готовый собственных детей предать. Но вдруг так захотелось ему оказаться, пусть за колючей проволокой, но со всеми вместе. С немцами. С теми, кого еще недавно страшился больше всего на свете. Но все переменилось: они в плену, они страдают, погибают от болезней, голода. И все равно счастливей его. У них есть надежда вернуться в Германию. Ну, не казнят же его советские власти, если объявится, выйдет из укрытия? Он же спас их людей, он убил нациста. Должно же что-то значить это для них?..

Вдруг услышал крик Полины:

— Тата, тата! Что это? Куда вы его забираете, куда уводите? Вы люди или кто вы? Что он вам сделал плохого?

И громкий голос Кучеры:

— Ничего, доченька, тебе нельзя так. А меня подержат и выпустят. Майор обещает: сейчас пришлют акушерку. Слышишь? (Так громко крикнул, что Франц понял: предупреждает его) Сюда приедут люди. Так что ждите. А придет из Королева Стана… тетка, тогда решайте сами, как быть. За меня не бойся. Не пропал и не пропаду.

От порога Кучера оглянулся еще раз на Полину и вдруг увидел присевшего за ее кроватью… Франца. Вылез! Что он делает? Погубил! Думает, что спасает, дурень, а губит окончательно. Отчаянный взгляд старика заставил Франца припасть к полу, затаиться.

— Ничего, ничего, — из-за плеча Кучеры прозвучал чужой голос, — не беспокойтесь, женщина. Мы не звери. — И засмеялся. — Звери не мы.

17

В Королев Стан под крыло неунывающего Коляды, в леспромхоз попали не скоро. Еще год прожили в своем доме, пока Полина выкармливала второго мальчика да все писала в Минск и ездила в районный центр, добиваясь правды, спасая отца. Коляда тоже старался. Но по обыкновению больше разговорами, криком.

— Мрак и туман! — объяснял Францу. — Был такой у фашистов шифр, у гестапо: человек исчезает без следа. Чтобы остальных до пят проняло. Но не на тех они напали. Вот поеду еще раз в Минск…