Немой

— Ну и ну! Совсем как у Тетки — на весь век, на все семейство! — не удержался от восторженного восклицания Казис и тем окончательно склонил Анелю и ее мать на свою сторону.

Дождавшись момента, когда все увлеченно стали рассматривать что-то, Казис взял Анелю за руку и увлек к стене, провел рукой по ее пухлым плечам, стиснул локоть и восхищенно сказал:

— Уж так ты мне нравишься, Анелюте, как никто в жизни, с самого первого взгляда. Разве что Тетка больше… Но это совсем другое, ей-то уже 60 лет. Чувствую, что ты моя суженая, пообещай быть моей, и счастливее меня не будет человека. И зажили бы мы с тобой тогда на славу, радовались бы да благодарили бога! Разве это не его воля, что я увидел тебя, Анелюте, притом случайно, в совершенно чужом для меня и тебя месте…

По всему телу Анелии разлилось тепло — такой усладой были для нее эти мужские, впервые услышанные ею слова любви. Она вспыхнула, почувствовав охмеление, и ответила прямодушно, не отводя глаз:

— Конечно, это воля божья, ничья больше. Где Пузёнис, а где мы, однако ж сошлись. В девках мне сидеть неохота, а замуж, слышали небось, уже пора; придется решаться — за того ли, за другого ли. Спасибо вам, Казимерас, на добром слове. Я против вас ничего не имею. Ну, а уж как жить будем, на то опять-таки воля божья — мне наперед угадать трудно, да и я, сам понимаешь, разве ж по любви согласие даю. Может, бог даст, свыкнемся, ведь сходятся же и привыкают друг к другу остальные, тоже незнакомые.

— Что ж, дорогие родители, тогда по рукам! — сказал Казис, повеселев. — Анелюте меня не гонит.

— Так ведь и мы, зятек, тоже не гоним. Видать, на то божья воля, чтобы наша дочка очутилась на стороне… — подала голос мать и даже прослезилась от жалости, однако ж не ломая при этом комедию, ни к кому не бросаясь, не всхлипывая.

Анеле же бросилась матери в объятия и тоже расплакалась, да отчего-то так горько, что вынуждена была выбежать вон. Громко зашмыгали носами и мужчины. Эх, стоит побыть с женщинами, сам бабой станешь…

Сваты запрягли лошадь, уселись на лавке перед дорогой и стали прощаться. Встретились они за здравие, а расстались за упокой, то и дело сморкаясь и сохраняя такой похоронный вид, будто не нашли, а потеряли. Однако это была не скорбь или душевная боль; просто-напросто это означало перелом в жизни, притом неизвестно, в какую сторону, хорошую или плохую. Всех тревожило таинственное будущее; перед ними мелькнул полог неизвестности и заслонил собой известную данность.

Долго еще, проводив парней, стояло семейство Кепяле у калитки и на все лады расхваливало их:

— Славные парни. Сразу видно, из дальних мест. У нас-то таких не водится, черт бы их побрал!..

— Уж такие обходительные, душа нараспашку, не доводилось таких и встречать. Другие-то, бывало, приедут, скукоженные какие-то, все о деле да о деле, а ты трясись и жди, какое приданое заломят, причем никогда не уступят.

— Тут, похоже, и в самом деле хозяйка и жена требуется в первую голову.

— Да благословит вас бог. А тебе-то как, Анеле?

— Да как вам сказать? Уж такие оба хорошие да пригожие, что и сама не знаю, какой лучше. Боюсь и признаться, как та невеста: лучше бы за свата. Пойду за того, кто сам вызвался.

ОДНА НА ДВОИХ

Молодые сваты Казимерас Шнярва и Йонас Буткис со двора Кепяле выкатили со стуком и как положено кавалерам, иначе говоря, с фантазией. Возница Йонас, слегка приподняв картуз, когда они проезжали мимо креста во дворе, лихо стегнул застоявшегося коня, вдоволь наевшегося сена и овса, и тронул с места с поистине еврейской прытью. Истосковавшийся по дому добрый конь бежал охотно, пофыркивая, значит, его там ждали; не нужно было и натягивать поводья; седокам нечего было делать, вот и погрузились они каждый в свои мысли, вот и пригорюнились.

На Казимераса навалилась тоска оттого, что так быстро пришлось расстаться с той, которую ему обещали и которая сама дала обещание. Он никак не мог забыть сцену в клети, где ему было так хорошо: все жалел, что слишком мало там полюбезничал, хоть возьми и выскакивай из телеги, сделав вид, будто позабыл что-то, да беги ближайшей тропой прямиком через огороды и еще раз приголубь свою суженую, пожми ее ручки, погладь плечики; дальше — больше… пожалуй, даже поцелуй ее в губки — лишь тогда, кажется, будет достаточно, тогда только и насытишься; ну а потом, нагнав Йонаса, сможешь спокойно ехать до самого дома. Казис даже обернулся дважды в сторону удаляющейся усадьбы и, будто на самом деле намереваясь выскочить, резко выбросил ногу в сторону. Она так и осталась на подножке. А сам он снова потупился, снова дал волю своему воображению, представив, как Анеле будет не в нескольких милях от него, а вот тут, в Пузёнисе, когда он заполучит ее в качестве жены и хозяйки.