Немой набат

В завтрашнем дне не было сомнений. И эта уверенность в обретении друг друга заглушала эротический энтузиазм; они торопились выговориться сполна, предъявить священные права своей личности. Со стороны это могло показаться странным, но на самом деле через их бесконечный диалог проявлялся родовой признак цельных натур. Ибо не легкий трёп о мелочах жизни и ее памятных эпизодах, о далеком детстве составлял основу взаимного притяжения. Они с радостью, без рисовки и боязни говорили о своих убеждениях и моральных ценностях. Вербальную форму принимали такие глубокие переживания, какими люди их возраста предпочитают не делиться с посторонними. Но в эти минуты, нет, уже часы счастливого взаимопроникновения душ наружу вырывалось самое сокровенное, то, в чем явственно звучало понимание порядочности, отношение к истории, к судьбам России.

Видимо, для настройки разговора на свой лад Вера сразу взяла верхнее до, озаботясь нынешним несоответствием, даже противостоянием свободы воззрений и свободы самой жизни. Донцов, с закрытыми глазами сидя в кресле «сапсана», невольно улыбнулся, вспомнил один из ее монологов.

— Есть советский анекдот, пыльная старина от мамы. Американец говорит русскому: «Я могу перед Белым домом крикнуть, что Буш дурак, и мне ничего не будет. А ты?» Русский отвечает: «Да раз плюнуть! Крикну на Красной площади, что Буш дурак, и мне тоже ничего не будет».

Виктор улыбнулся:

— Это времена, когда о мастерстве футболистов судили по длине их трусов. С бородой анекдотец.

Но оказалось, то лишь присказка.

— А что у нас теперь? — продолжила Вера. — На Болотную с такими лозунгами вылезли, что жуть брала. Демократия! А попробуй-ка пожури своего начальника на заводе, в нашем институте — где угодно. Премии лишат, это само собой, так ведь выгонят, выжмут, и нигде правды не найдешь. Если обобщить, что получили? Кричать можно любую мантру, от Гегеля до Гоголя, цензурщиков нет, швондеровичи напропалую стряпают. Управляемая фронда! Даже идеолог у нее в Кремле выискался. Как судачила княгиня Бетси из «Анны Карениной», о нем незачем упоминать, и так все знают. А жизнь-то в ежовых рукавицах людей держит, не вякни. На низах народ пуще прежнего боится лишнее слово сказать. Чуть что — уволят. А жаловаться — только президенту. С кнутами, с людодёрством теперь полный порядок.

Вера увлеклась, разговор шел под напором чувств, разбросанный, и она задела смежную тему.

— Я вам, Виктор, больше скажу. — Они все еще были на «вы». — Про Эстонию, например. Там сперва переписали историю — свобода! ликуй! — а затем принялись переписывать собственность: реституцию затеяли, возвращение имущества прежним владельцам. Вот как на деле стыкуются сейчас свобода слова и свобода жизни. Это Эстония. А наше-то вороньё и вовсе со своим карком. Потом скажу. — Глянула на него. — Не боюсь, времени мало. Почему-то я вам могу сказать все, о чем с другими рот не открою, со мной такое впервые. А вот еще пример, который душу бередит: про тридцать миллионов Фирсов.

— Каких Фирсов?

— Да как же! Чеховских! После развала Союза тридцать миллионов русских людей, словно лишние, ненужные Фирсы, брошены за границей на произвол судьбы.

Позади осталось Бологое, а Донцов продолжал с радостным чувством думать о Вере. Малоярославецкая музыкальная школа, которую он самовольно бросил, одарила его забавной привычкой: к людям он стал «приклеивать» слова известных песен. Отец, служивший срочную в погранвойсках, отзывался в сознании строчкой «На границе тучи ходят хмуро». Мама, по-крестьянски встававшая ни свет ни заря, почему-то «аукалась» словами «На заре ты меня не буди». Школьный физрук, крикун, умевший гаркнуть, ассоциировался с классическим «Эй, ухнем!». Замдекана, по совместительству лидера институтских туристов, Виктор наградил словами «По долинам и по взгорьям». Эти песенные «лейблы», исключительно для внутреннего употребления, возникали сами собой, без малейших усилий. Зная за собой эту странность, он иногда пытался песенным словом пометить тех, кто был ему неприятен. Но тут дело шло натужно, приходилось мудрствовать — чаще всего попусту, а если и являлось что путное, все равно не приживалось в памяти.

То ли дело люди симпатичные! Вот к Простову сразу, без усилий, само собой приклеилось «Наш адрес — Советский Союз».

Так же с Верой. Но, в отличие от прежних случаев, когда речь шла о формальной привязке, знаменитая песня, слившаяся в его сознании с этой удивительной женщиной, несла глубокий смысл, некий подтекст. Еще в «Воронеже», в первые минуты знакомства, в голове Виктора выстрелила строчка «Широка страна моя родная». А после долгого променажа по Гоголевскому эта песня и вовсе стала как бы символом Веры, обретя дюжину смыслов. Вот и сейчас, в «сапсане», думая о ней, он в своем сепаратном, глубоко личном восприятии как бы уподоблял ее родной стране.