Немой пианист

Наконец молчание нарушил мой сын, заявив резким голосом, что проклятый серб переночует в хлеву, место ему там, среди скотины. Слова его прозвучали грубо, невыносимо грубо, под крышей нашего дома, двери которого прежде были распахнуты для всех и где любого встречали с радостью, свято чтя законы гостеприимства… Но в наших сердцах поселилась жестокость. Жестокость овладела загрубевшим сердцем моего сына, и каждый стук костыля по деревянному полу отдавался у него внутри глухим ударом молотка; по ночам за стенкой всхлипывала моя молодая невестка, и даже в детских сердечках внуков война пустила глубокие корни, которые никакой мир не сможет выдернуть. Да и разве сама я не думала, что, попадись мне в руки серб, уж я бы учинила над ним вдовью расправу, выцарапала бы ему глаза, растерзала бы его в клочья, отплатила бы за все страдания, которые мой народ терпел от его народа? Но, стоя перед тем юнцом, я вдруг почувствовала себя беспомощной и безоружной, у меня пропала жажда мести, которую я с таким остервенением копила в себе, и все же я не могла не пойти наперекор сыну. Послушай-ка, сказала я ему, завтра мальчика ждет страшная смерть, слишком страшная для его возраста, и что плохого, если эту последнюю ночь он поспит в кровати, в доме?

Сын, конечно, не согласился, но я стояла на своем, пока в конце концов он не сдался. Я повела пленного на кухню — сын проковылял за нами, продолжая держать мальчика под прицелом, — дала ему немного еды (в самом деле немного, но в те годы нам и самим едва хватало). Теперь нужно было запереть его в комнате, чтобы мы могли спокойно поужинать.

Ну да, в комнате — но в какой? Свободная постель была только в комнате моего старшего сына, пропавшего без вести. Я имею в виду не их супружескую спальню, а что-то вроде кабинета, где стояло фортепьяно, хранились его книги и ноты. Туда он перетащил и диван, на случай, если нужно будет устроить на ночь кого-то из гостей. Окно защищала крепкая решетка, как и во всех комнатах первого этажа, — то что надо, пленный не сбежит.

Когда я предложила отвести мальчика туда, невестка вскрикнула в ужасе, да и младшему сыну мои слова показались совсем уж невозможными, он воспринял как кощунство то, что паршивый серб — так он назвал его — переночует в комнате его брата, среди вещей, которые были для него самыми дорогими, и заснет на его диване — лежа на том диване, брат любил читать днем. Чем терпеть такое унижение, лучше уж пристрелить парнишку на месте, и дело с концом.

Я снова попыталась урезонить его: посуди сам, к чему спешить и сразу хвататься за пистолет? Это дело солдат, такая уж у них служба. И где еще, как не в комнате брата, запереть его? Ну же, не перечь, ведь иного выхода нет. В общем, мне удалось убедить сына, и мы наконец собрались ужинать. Он, кажется, и вправду смирился, и даже невестка скрепя сердце дала согласие и пошла накрывать на стол, а мы с сыном тем временем повели пленного в комнату — дети, которые сгорали от любопытства, увязались за нами — и, оставив его там, закрыли дверь и трижды повернули ключ в замке.

Это был странный ужин: каждый делал вид, что все идет своим чередом, и старался выкинуть мальчика из головы. Пару раз я вставала из-за стола — якобы сходить послушать, что происходит за дверью, но из комнаты, неожиданно превратившейся в тюремную камеру, не доносилось ни звука, и я возвращалась на кухню. Когда из-за стола поднимались мой сын, невестка или внуки, я провожала их долгим взглядом, зная, что они идут проведать пленного. Однако для беспокойства не было причин, и эти наши вылазки, которые продолжались до конца ужина, оказались напрасными. Мальчик, наверное, смертельно устал и сразу заснул, вот и мы можем спокойно ложиться в кровать, хлопоты начнутся завтра.

Не знаю, как остальные, но я места себе не находила, и на душе у меня было тревожно. В ту ночь я погасила свет гораздо позже обычного и, лежа под одеялом, все ворочалась, прислушивалась, готовая выскочить из постели при малейшем шорохе. Но сон накатывал тяжелыми, властными волнами и под конец сморил меня, мысли улетучились, расплылся в тумане и наш пленный.

Быть может, я проспала час, а может, всего несколько минут, когда в мой сон стали потихоньку проникать звуки, похожие на далекие отголоски музыки. Вскоре я поняла, что музыка мне не снится, и, встрепенувшись, села в кровати. Немного погодя, когда мне удалось стряхнуть с себя остатки сна, я поняла наконец, что происходит, накинула халат и бегом бросилась к лестнице, ведущей на первый этаж.