Ненаписанное письмо (СИ)

Я шел по берегу и раскидывал в стороны мокрый песок. Идти было легко, особенно возле пенной кромки, пока на берег не нападала волна, выталкивая меня подальше. Я и морская стихия будто бы вели между собой спор: кто первый уступит — я или мировой океан? Впрочем, спорить с соленым богом себе дороже. А с поддержкой дождя сопротивляться ему стало вдвойне бесполезно.

Я повернул к дому.

Промок до нитки и замерз. Войдя в комнату, по привычке бросил взгляд в окно — оно обрело прежние скучные черты: виньетка пальмовых листьев, между которыми просматривался фасад соседского дома, где никто больше не жил. Лето давно закончилось, перевалив середину сентября, который лениво полз по календарной сетке, укореняя осенние порядки — финальный раунд сезона дождей. Мертвый сезон.

И я в этом сезоне был заново умерщвлен.

Я не успел тебя толком забыть и изничтожить, дорогая моя Марта, но снова зачем-то был распят у подножия воспоминаний и мимолетных грез.

Однако горевал я не о тебе, и даже не о Саше. Я преисполнился бездонной жалостью к себе самому.

Одиночество поглотило меня как дикий, свирепый зверь, охочий до людских душ. Я гнил в его склизкой утробе, и сейчас, в эти часы я словно не жил. Изъеденные желудочным соком одиночества погибшие части меня плавали в вязком, безвоздушном чреве. И я отказывался понимать, во что я превратился. Отказывался смириться. Отказывался бороться.

В такие моменты люди обращаются к богу.

И я стал молиться. Но взывал я не к Будде и не к Господу. Я взывал к тебе, Марта. Мои молитвы были полны обращений к тебе, к твоему имени. Будто лишь там зашифровано настоящее спасение. Земное и осязаемое спасение незабытых чувств. И если уж я назвал тебя своим богом, то я был грешен перед тобой. Многократно, по уши грешен, без права выбить себе индульгенцию, но с правом отказаться ото всего или принять как есть.

Воздух остывал поминутно, и я никак не мог согреться. Я сварил кофе, вытащил остатки травы и из всего, что наскреб, скрутил штабель сигарет.

Я чередовал марихуану и кофеин. Вместе они давали странный, местами страшный, совсем непредсказуемый эффект, похожий на высокие детские качели, когда сердце замирает в крайних точках, а в промежутках быстро-быстро летит по длинной лихой дуге, заправски напевая песенки.

Но в комнате по-прежнему стояла тишь, не считая завываний дождя. Может, я сам что-то напевал? Что-то очень нелепое, родом из малых лет, из тех времен, когда ныне доисторический Revox крутил свои бобины с гордостью для меломана. Отец часто слушал записи на таком аппарате. Возможно, я бессознательно впитал те мотивы, но вряд ли скажу доподлинно, что это было.

Хотя нет…

Минутку…

Smoke… on the water…

And fire in the sky…

Дым распространился повсюду. Серый, безучастный и всеобъемлющий он несколько часов ползал под потолком, и, лишь получив полную свободу ночи, опустился к полу. Я лежал на кровати весь в дыму. Кофе я варить перестал — это мне оказалось не под силу в таком состоянии. Однако сладостное чувство сонливости обещало мне приятное забытье. Я свято верил, что давно поборол бессонницу, но все же немного боялся, что могу не заснуть после отъезда Саши. Лишенный ее уникального эротического снотворного, я уже не столько боялся не совладать с желанием секса, сколько снова трепещал перед ужасами мучительных попыток заснуть.

Да, я уже говорил, Марта, вторым по тяжести проклятием после нашего расставания сделалась бессонница. Как здорово, что Крис некогда открыл мне этот простой и незамысловатый способ расслабиться.

Меня запеленало белесое марихуановое облако. Качели остановились.

Голова приросла к подушке, но глаза все еще рассматривали темноту. Она казалась материальной, ощутимой, будто кусок пирога из мягчайшего бисквита. Я мог проткнуть его пальцем насквозь и облизать невесомую начинку — сиренево-угольную как черничный сок. Беспокойство и жалость отпустили меня.

Я думал о смерти. Думал так спокойно, словно сам окончательно примирился с мыслью, что мертв. Я думал о том, насколько легче было бы для меня, если бы ты умерла, Марта.

Какая странная штука — я оставался бы твоим возлюбленным, горевал, даже, быть может, рыдал тайком, но навсегда знал, что это конец. Наши ссоры, наши недомолвки обрели бы аромат трогательности, вопиюще сладостный, как завершение лета, которое уже не повторить. Я снова и снова хоронил бы тебя, приходил на могилу — мысленно и, возможно, физически, просил бы прощения за что-нибудь. Я бы придумал, за что. Но к мертвым всегда идут без претензий и ожиданий. А я до сих пор чего-то ждал.

Ждал, что ты позовешь обратно? Ждал, что ты где-то за десять тысяч километров, помнишь обо мне и раскаиваешься? Ждал, что я, убитый дурью, курительной и моральной, очнусь утром на твоих руках?

Перестав стесняться своих дурацких фантазий, я признался себе, что всего этого я ждал непрерывно, каждый час после того, как закрыл дверь нашей с тобой квартиры. И немедленно возжелал, чтобы ты умерла — только так я мог избавиться от этого бреда. Иного пути не существовало.